Вместо вступления

 

Если взять полнометражный фильм о моей жизни и вырезать из него отдельные кадры, пропуская, скажем, два, три, пять лет получились бы немые слайды примерно такого содержания.

Вот первый кадр. Красавица Одесса, улица Жуковского 23. Дом в котором я родился. На деревьях уже покраснели листья. Осень.

А вот он - я, в костюмчике Адама. Родился, все таки. Ротик открыт. Кричу, значит. Глаз не открываю. Уже тогда было предчувствие чего-то.

И оно меня не обмануло.

А этот кадр надо обрезать. Традиционный обряд. Тут смотреть не на что.

Следующий кадр. Война. Я под полуторкой, накрытый чьими-то телами. Над нами самолеты с крестами. На бреющем. И огонь из пулеметов.

Вот мы в эвакуации. Бухара. Тоже красиво. Я стою рядом с ишаком. Ишак скалит зубы. Кричит, значит. Я молчу.

Вот я в Бухарской школе. Вгрызаюсь в гранит науки, теряя последние молочные зубы.

А вот все вместе.  Мама, папа, тетка, двоюродная сестричка. Смеются, целуются.  Радуются, что освободили Одессу.

Вот снова Одесса. Удручающий кадр. Развалки. Там, где были окна, зияют пустоты. Я держу в руках немецкую каску с дырой от пули.

Моя школа номер 39. На стене надпись “Проверено! Мин нет”.  Кто-то добавил мелом “ру” перед словом “мин”. Получается “румин нет”.

А вот и Привоз. Я ворую яблоко, пока торговка отгоняет моего кореша.

Наш двор. Теперь уже на Ремесленной 32. Я стою посреди двора в боксерских перчатках. В глухой защите. А рядом двое, Борька и Игорь.

Постарше меня. Тоже в перчатках.  Стараются отбить мне печенку.

Ага! Интересный кадр. Мой первый привод в милицию. Меня освобождают. Я выхожу в сопровождении милиционера - соседа дяди Вани и отца со злым лицом. Значит дома ждут пощечины.  Нужно успеть намазать лицо гуталином.  Может не захочет пачкаться.

Вот я иду в школу в сопровождении мамы.  Сказали без нее не приходить.

Новый кадр. Я иду под конвоем родителей в Оперный театр. Очень хотели, чтобы научился отличать Глинку от Мусоргского .

На этом кадре я у ворот дома с пневматическим пистолетом, купленным на украденные у отца деньги. На меня орет Вовкина мама. Я прострелил ему ухо. Вовка тоже орет, держась за окровавленое ухо.

Вот наш первый трофейный приемник, и я слушаю станцию “Голос Америки”. Ведет передачу Виллис Коновер. Передают джаз. Передача начиналась с мелодии “Таkе the А-Тrain”. Я уже знал, кто такие Армстронг, Фитцджеральд,  Круппа.

Вот фото. Я стою с дружками Витькой и Васькой. Только освободились. Оба рецидивисты.

А вот я студент Строительного Института. Целуюсь с Линкой, а надо бы сидеть в аудитории.

А здесь я уже на четвертом курсе. Стою с женой Ольгой Никифоровой в деревне, где она преподает английский. Оля уже беременна. Пока не видно. Всего полчаса назад. Дальше кадры пошли быстрее.

На этом кадре я инженер арцизского винзавода. Стою в подвалах завода, упираясь обеими руками в винную бочку.

Вот я снова вернулся в Одессу. Управление механизации. Я подписываю шоферам липовые накладные.

Вот кадр, где я в шляпе, как положенно быть начальнику ремстройуправления на праздновании Первого Мая. Под руки меня поддерживают два пьяных начальника участков.

Душещемящий кадр. Наша опустевшая квартира. Дети Инна и Саша сидят на ящиках перед отъездом в Израиль.

На этом кадре прощание с Родиной. Последний плевок Оли на родную землю. Дальше кадры пошли сменяться еще быстрее.

Вот я с ружьем охраняю израильские объекты во время войны Судного дня.

А вот я в Иране. По контракту. Строю для шаха военную базу на Персидском заливе. Жара дикая. На мне пот, на нем мухи.

Кино и немцы. И я уже в Германии. Беседую с графиней Аллой Владимировной Игнатьевой перед поездкой на прием к княгине Голициной и Александру Колчаку (племяннику того самого).

И вот я наконец-то в Америке. Инженер. Начальник проекта.

Новый кадр. Я вдруг стал поэтом-песенником. Выступаю с песней об Одессе -”Пахнет морем”. Тут же мои старые одесские друзья Борька “Ташкент”, Игорь ”Доха”. Аккомпанирует мне аранжировщик моих песен джазовый пианист Костя Швуим. Тут же и Миша Шуфутинский, который потом увезет мою песню в Одессу и скромно умолчит об авторе.

На этом кадре пора остановить киножурнал и перейти к первой серии.

А то я все о себе, да о себе - любимом.

Были и другие участники, сыгравшие ту или иную роль в событиях моей жизни, о которых я хочу рассказать.

Мои песни можно послушать на сайте в Интернете www. odessamore. соm или почитать стихи в моей книге “Пахнет морем”.

Хотел назвать эту главу введением, но Бальзак сказал, что введение - непристойное слово.

 

ИТАК

 

Я с гордостью смотрю на “поплавок” – свой значок выпускника Инженерно-Строительного Института. Он у меня, как высший орден, потому что никто не заканчивал институт, не имея никакого представления о чем там шла речь. Утро, как утро. Снова зеркало, а в нем чужая морда.

Если бы попасть в какое-нибудь царство без зеркал лет, эдак, на пару десятков, а потом увидеть себя в зеркале - можно сразу отдать концы.

Нужно повесить у зеркала свою фотографию, где мне лет двадцать, и каждое утро сравнивать. Вот смотрит на меня с фото гладенькое личико с масляными глазками. Ну просто смазливый пацанчик. А вот в зеркале лицо зрелого, можно сказать, поношенного, повидавшего виды, седобородого мужика. И это уже настоящий я. Смотрю на себя и не верится, что я родился в прошлом веке. Что нет давно ни Оли, ни родителей. Что я стал дедом, когда моя дочь Инна, наконец, подарила мне внука Бертика, похожего, как две капли воды, на моего сына Сашку в том же возрасте.

Что-то утерялось в моих глазах. Может блеск, а скорее - будущее. И тут я решил поделиться, хоть с самим собой, эпизодами из моей закрученной жизни, начав с чего нибудь.

Этот августовский день 66-ого года ничего хорошего не предвещал. Вчера состоялся неприятный разговор с Колей. В управлении уже знали, что нашу шарагу накрыли из-за шоферов. Надо было указать на кого-то, наказать или уволить. На тайном совещании управления решили, что пожертвуют мной. Я не работал в общую кружку. Никогда не было желания делиться с братцами - волками. Паниковать было незачем. Я знал, что громкого дела не будет, не то полетят все сверху донизу. Разборок я тоже не любил.

Иван Иванович Подопригора - мой шофер ждал у ворот. Он уже отвез Олю с дочкой на дачу и, вернувшись, дремал в самосвале. Этот крупный симпатичный мужик, внешне похожий на свою фамилию, был мне очень предан. Он все понимал и большей частью молчал. Он никогда не бранился, не злился, даже когда ему подрезали дорогу. Никогда не лез в мои дела и ловил мое настроение сходу. В самые тяжелые минуты он разражался одной фразой, смысла которой я никогда не понимал: “Как пошла пизда на пропасть и старца ебут!”

Самосвал был моей личной разъездной машиной, как и у каждого из прорабов. Удобно и доходно. Поездил куда надо, подписал дневную путевку, да еще отпустил на пару левых ходок в день, и шоферу хорошо - и себе копейка.

До Ивана Ивановича меня возил Жора. Жора был коренным одесситом с Молдаванки. Время от времени он, русский парень, вставлял в разговор фразы на идыш.

Вообще, живя на Молдованке, идыш надо было знать, чтобы не попасть впросак. Жора говорил на натуральном одесском языке, запуская такие обороты, как “залиться с бензином”,”выкрутиться с рулем”, “надуть колеса”, ”пуститься ехать”, “имело быть”, “запустить мотор”... Помню его рассказ про свидание, которое “имело быть” с “одной выдрой” в парке, - “...и тут пустился я ее ебать”...

Может быть, когда-нибудь лингвисты займутся исследованием этого, ни на какой другой не похожего, одесского языка. Я считаю, что это особый диалект с акцентом и оборотами еврейского, болгарского, молдавского, греческого, немецкого, кавказских и других языков и наречий из того веселого южного котла, в котором варились люди из разных стран, осевшие в Одессе и образовавшие коренное население. Нет, нет. Я не забыл украинцев. Одессу всегда старались присобачить к Украине, но она отбивалась, как могла. Коренные одесситы украинский “за язык не считали”.

Жора изъяснялся именно “по-одесски”. Он был отличным веселым парнем и мне было жаль, когда он перешел работать в такси.

У всех прорабов гоняло по пять, шесть машин. Кто по местным селам, кто подальше, даже за Урал. Их называли дальнобойщиками. Шоферы давали “на-лапу” начальнику автоколонны № 6 Хусиду, и он выписывал им путевые туда, куда они хотели.

У меня было только два дальнобойщика и Иван Иванович.  Я не жадничал. Двести, триста в месяц дополнительно к зарплате не густо, но на жизнь, кабаки и пластинки хватало.

И вот меня решили кинуть. Свои же. Знали, что я их не продам. Надо было срочно что-то предпринимать. С этой мыслью я и отправился к Витьке.

Капитан нашей саперной роты, где я проходил военную подготовку, знал кучу пословиц и поговорок на любой случай жизни, хоть хватай блокнот и записывай перлы, которые он выдавал. Ну, к примеру, такие - “женщина тебе не просто человек с дыркой”, или “все делятся на наших и врагов”.

Вобщем, как говорил наш капитан:

- За каждой причиной идет следствие.

 

БОГАТОВ

 

Виктор Владимирович Богатов-Булановский, харьковчанин, “от приличных родных”, как он сам себя представлял, в то время занимал пост главного  инженера службы подвижного состава Одесского Трамвайно-Тролейбусного Управления. Сокращенно ОТТУ. Окончил он музыкальную школу по классу рояля и Харьковский институт коммунального хозяйства и получил направление в Одессу в ОТТУ.

С Витькой я познакомился на “скачках”, как мы их называли, когда офицеры запаса призывались на повышение военной квалификации. Красномордый майор отбарабанивал свой репертуар, тупо глядя в конспект. Скука была неимоверная.

Только позади меня царило легкое оживление. Симпатичный парень негромко и серьезно комментировал майорские тезисы.

Майор монотонил: - Иприт оказывает на человека воздействия, схожие с кожей пожилых старух. Губы синеют, глаза заливаются...

- Сиськи висят, - вполголоса говорил парень, -жопа во все стороны, правильно?

- Правильно, - не расслышав, подтверждал майор.

В зале оживлялись.

-Это опасный горчичный газ - продолжал майор...

-А хули его нюхать ? Сто пятьдесят и газуй...

На перекуре я подошел к Виктору и через минуту мы уже согласились, что Одесса -лучший город, и майор не голова.

А после занятия и ресторана (после третьей) наше знакомство перешло в многолетнюю дружбу. Юмора у нас обоих хватало на два цирка, и нам никогда не было скучно.

Витька был в разводе. Жил в отдельной комнате в маленькой коммуналке.Жена его Тамара с дочкой переехали в Таллинн и иногда приезжали к нему на лето. Они дружили. Разошлись из-за баб, а их в ОТТУ было несчитано. Ни одна более или менее привлекательная вагоновожатая или кондукторша не миновали Витькиной постели. Его любовью в 1967 году стала Ленка. Красивая высоченная полу-испанка с удивительным темнозолотистым цветом кожи.

В конце пятидесятых годов Советская власть решила предоставить свободу возвращения испанцам с русскими корнями, отцы или матери которых бросились в середине тридцатых годов в Испанию спасать испанскую революцию. Кое-кто из них вернулся в Союз и попал в советскую мышеловку.  Ленка была одной из них. Витька называл её небоскребом, или ласково Скрёбой. С нею он спал, пока не появлялись новые кондукторши. Но те были временными, а она постоянная.

Мать Ленки, возненавидевшая советскую власть, несколько раз подавала прошение о переезде обратно в Испанию, но власть приказала пользоваться предоставленной свободой безвыездно.

С Витькой было легко и просто. Он знал все ходы и выходы. Выслушав мои горькие сетования он сказал: - Не мандражируй. Сейчас поговорим с нужными людьми, - и взялся за телефонную трубку.

Через час все собрались в ресторане на железнодорожном вокзале, который давно стал местом наших заседаний. Пришли начальники строительных участков: СМУ-11 - Жора по фамилии Музыка (с ударением на ы), Лорик Шойхет, еще пара влиятельных товароведов и самый главный человек - директор магазина строительных материалов на Привозе - Сеня.

Фамилию его я не помню, но через него делались самые крупные дела в Одессе.

Тут же единогласно решили, что временно я перейду в СМУ-11 на строительство канализационных очистных сооружений, которыми руководил Жора, пока Витька будет пробивать мне должность в ремстройуправлении ОТТУ.

В честь этого решения набрались так, что из ресторана нас растаскивал Витькин шофер. К чему я это вспомнил, сейчас расскажу.

Как говорил наш капитан:

- Вся сила в звании.

 

МОЙ ВАСЯ

 

Всю свою сознательную жизнь в Одессе я находился под покровительством влиятельных и часто весьма странных людей.

Будучи еще в девятом классе, я познакомился с Василием Дорошенко. Познакомил нас мой сосед Витька Рябоконь, который вышел на свободу после трех лет отсидки за грабеж в колонии строгого режима, где сдружился с Васькой, бандитом-рецидивистом. Васька Дорошенко привязался ко мне, как к родному. Когда он заходил к нам, мать прятала серебряные вилки и ножи, и никак не могла взять в толк, что Ваську интересует только дружба со мной. Отец его просто боялся. Не боятся Ваську было трудно. Представьте себе темнокожего темнорусого индейца. В профиль Васькино лицо напоминало изображение туземца, съевшего Кука. Он был ширококостным, мускулистым, выше среднего роста. Лицо было изборождено шрамами. Татуировки покрывали тело, включая все пальцы обеих рук. Но надо было его знать. Открывался он не всем, сохраняя репутацию.  За пугающей внешностью скрывалась душа романтика, и вот эта романтическая душа тянулась ко мне. Очевидно в моем поведении, песнях лирических и блатных, которые я пел, наигрывая на гитарке, а может в любви к книгам, к джазу и вообще к Западу было такое, что притягивало ко мне Васю.

Самое удивительное, что из гармонии наколок на Васином теле, от “Вахи” на пальцах и до “Хуй тому, кто выдумал тюрьму” на ногах, одна наколка явно выпадала.

На всей Васиной груди разместился африканский пейзаж. Не профили вождей, а два слона и тигр на фоне пальм и пирамид. Побывать за границей и повидать экзотические страны было Васькиной заветной мечтой.

Он не любил свое имя и просил, чтобы в компаниях я называл его Базил. Он даже купил у кого-то настоящую стетсоновскую шляпу. Но в ней он был похож на клоуна и ее пришлось выкинуть.

Однажды, на одной гулянке я представил его как Дон Базилио де Педручо граф де Короста. Под всеобщий хохот Вася отказался от де Коросты. Кто-то предложил назвать его просто - Пердучий, за что лишился зуба.

Как только Вася выходил на свободу, он появлялся у меня, и начинался праздник. Где он брал деньги? Я мог только догадываться, но кое-что знал точно.

В его дела я не лез, да и он не допускал. Его знал почти весь блатной мир Одессы, и с ним я был, как за каменной стеной. Он не был ни вором, ни уркой, как я понимал. Блатные делились на разные категории. В них входили и воровайки, и щипачи, и медвежатники. Воровайки работали по базарам, щипачи - по трамваям и тролейбусам, медвежатники - по богатым квартирам и сейфам, урки чистили граждан по ночам в подъездах.

Вася мог ограбить да и, наверное, убить. Грабил, в основном, государственное. На шофера он выучился еще в заключении и частенько уводил из порта самосвалы с углем. Сбыв уголь, он делил доход с охраной порта. После очередной ходки в порт у Васи появлялся толстый “пресс” червонцев, и начинались наши гульки по кабакам. Его часто вызывали на разборки на малинах, так как Вася ходил в авторитетах.

В те годы в Одессе на улице Пушкинской жила семья известного журналиста Якова Анисимова. Яков умер, а жена его с двумя дочерьми Аней и Ниной, мужем которой был Илюша Шапиро - майор следственных органов, остались жить в той же  трехкомнатной квартире рядом с домом, где некогда проживал Пушкин.

Аня, симпатичная, высокая девушка часто появлялась в нашей компании, куда я как-то привел Васю.

Вот тут-то и начались очень странные, по моему понятию, отношения между Васей и Аней. Эту пару я называл “Девушка и Смерть”. Аня ходила за Васей словно тень. Пусть меня убьют, если я когда-нибудь разберусь в женских душах. Как могла скромная, образованная, тихая девушка из интеллигентной семьи, похожая на гимназистку старых времен, влюбиться в дикого громилу-головореза, до сих пор остается для меня загадкой.

То, что Вася нравился мне - немудрено. Меня, воспитанного книгами и улицей, всегда тянуло к сильным и незаурядным личностям, а элементы с темным прошлым были моими кумирами.

Но Аня и Вася, барышня и дикарь с незаконченным семиклассным образованием и с восемью судимостями в свои двадцать три года... Не прошло и трех месяцев как Аня забеременела. Вася клялся мне, что она подлезла сама, в подъезде, после какой-то очередной пьянки.. Об аборте она даже слышать не хотела, а Васька кричал, что уедет на Колыму, только его и видели. Аня настояла на своем. Родила мальчика и назвала его Васей. Делать нечего. Пришлось Васе поселиться с Аней в ее комнатушке, но...

Илюша и Вася были людьми с разных планет. Дикие ссоры доходили до того, что Васька хватался за топор, а Илья за пистолет. Аня с Ниной бросались между ними и разводили по комнатам.

Долго продолжаться так не могло, и Васька, нанявшись шофером, укатил далеко за Урал. Что сталось с Аней и ее сыном потом - я не знаю.

Как говорил наш капитан:

- Мужчина и женщина - две разные вещи.

 

ОЛЯ

 

Я закончил третий курс института ко всеобщему изумлению без единой тройки.  Это был тот первый раз в жизни, когда мне дали стипендию. Теперь и у меня были деньги. И не ворованные.

Удивленный моими успехами отец решил купить мне билет в Сочи, куда на лето отправлялись моя мать с теткой поправлять здоровье. Я отбивался, как мог, но отец, часто разъезжавший по колхозам и слишком хорошо знавший моих дружков, не хотел оставлять меня дома одного. Он работал на кафедре виноделия в Сельхозинституте и считался лучшим дегустатором в Крыму и вообще на Украине.

Антресоли в нашей квартире были вечно забиты бочонками лучшего вина, которые отцу привозили из колхозных винзаводов для оценки и просто в подарок. Обычно это происходило в начале зимы. Раздавался звонок и на пороге нашей квартиры вырастал пахнущий морозом здоровенный дядька в сапогах и ватнике. Неловко стаскивая ушанку, он спрашивал Матвея Семеновича. Убедившись, что попал по адресу, дядька втаскивал в прихожую бочонок вина и мешок, вкусно пахнущий копченым окороком или деревенскими колбасами.

Вручив записку от председателя и вежливо пятясь, он закрывал за собой дверь.. Иногда приносили бутыль спирта, сопровождаемую деликатесами.

По ночам я исправно проводил усушку и утруску с помощью резиновой трубки. Были и скандалы, и пощечины, но вино продолжало усыхать.

И вот меня отправляют в Сочи, которые нужны  были мне, как прыщ на выхлопной трубе.

Лето 56-ого. Сочи. Тесные каморки в частном доме. С раннего утра шипели и воняли примусы во дворике. Мухи, собаки и обшарпанная кошка старались украсть самое вкусное. Из дырявого туалета можно было переговариваться с соседями. Ежедневно с утра я добрых полчаса бил ноги по камням к пляжу, чтоб занять место. Ко всему еще и дикая жара круглые сутки.

Я не мог понять, как в такой обстановке можно поправлять здоровье, когда так закаляется только сталь. После трех дней такого отдыха я громко запросился домой в Одессу.

Мои вопли, наконец, дошли до ушей матери, и она сказала: -Катись.

Денег мне было выдано на палубный билет и еще несколько рублей на два дня в море. Именно столько стоили четыре бутерброда и бутылка ситро. Моя стипендия ожидалась только в сентябре. В очереди за билетами я приметил модную, яркую блондинку с удивительными раскосыми глазами и такой улыбкой, которая привораживала не только меня. Мысленно я назвал ее девушкой “с глазами дикой серны”. Головы мужчин, стоящих в очереди, вертелись, как на шарнирах.

Поднявшись на палубу теплохода “Украина” и вновь увидев ее, я стремглав подлетел к скамейке, на которой она устраивалась. Я знал несколько способов знакомства и обольщения начинающихся с: ”Мы с вами нигде не встречались?” или “ Вы так похожи на мою маму” или “Не скажете, который час?”, но ни один из них не промелькнул в моем затуманившемся сознании, и я пошел на таран.

-Девушка, меня зовут Женя, а около Вас место свободно?

-А я Оля. И место, вроде, свободно.

-Вы не присмотрите за моим чемоданом, пока я сбегаю попрощаться?

-Присмотрю.

Я мысленно закричал”ура” и помчался прощаться. Прощался я четыре секунды. Сказал, что чемодан без присмотра и “до встречи”, уже на ходу, взлетая по трапу. Так состоялось моя встреча с Ольгой Никифоровой.

После того, как все сначала дружно отпрыгали от борта к борту, чтобы не пропустить момента отчаливания корабля, а затем расселись по местам, знакомство началось.

Наш разговор с Ольгой от стандартного “откуда Вы и куда” и до “Одесса мне тоже больше нравится” перешел к деталям.

Оля закончила Одесский Институт Иностранных языков и, после отдыха в Сочи у брата Жени, отправлялась по распределению преподавать английский в Николаевскую область. Куда точно, она еще не знала сама.

А пока что она направлялась в Ялту. Хотела повидаться с подругой по институту, которую направили в тот же Николаевский облоно. Через пару недель, они вместе собирались ехать к месту будущей работы.

Я наврал про свой возраст и сразу стал старше на два курса института. Время бежало быстро, отсчитывая морские узлы ударами волн. Теплый ветерок моря становился холоднее. Вечерело. Подходило время ужина, и палубные пассажиры стали распаковывать вкусно пахнущие свертки с едой.

Я джентльменским жестом пригласил Олю отужинать в ресторане. За вещами попросили присмотреть мужика, сидящего напротив. В разговоре выяснилось, что он работал грузчиком в одесском порту и, узнав, что я одессит, проникся ко мне братской любовью. Имени его я не помню.

Я называл его Батя. И это ему льстило. Вообще, славный был мужик. Подавал мне глазами сигналы, мол, не проворонь. Глупость своего предложения сходить в ресторан я понял, рассматривая цены в меню. Тут же я вспомнил слова господина Воробьянинова: ”Огурцы соленные есть? Дайте два!”

После бутылки портвейна денег (вместе с заначкой) у меня оставалось ровно на одно горячее блюдо, которое мы разделили по-братски и каждый из нас утверждал, что не голоден. Двадцать копеек сдачи я незаметно сгреб в пустой карман. Потом петляние по кораблю в поисках безлюдного места и первый поцелуй. Первый поцелуй - это попадание в мишень или просто попадание.

Когда Бог сотворил Еву из самого звонкого ребра и дал ей дар речи, Адам стал искать пути, как прекратить раздражающую ушные перепонки болтовню. Он пытался это сделать рукой или ногой, но Ева кусалась. Тогда Адам обратил внимание на птиц и заметил, что птенцы умолкают, когда их кормят из клюва в клюв. Первые же опыты доказали его правоту, и он стал кормить Еву плодами Райского сада прямо изо рта в рот. Еве это так понравилось, что она стала просить питание, прижимаясь губами к губам Адама и посасывая их.

Адаму это чмоканье надоело и, в конце концов, он отправил Еву “на кислород”.

Эту правдивую историю рассказала мне во дворе баба Груня, причем побожилась, “чтоб она так имела счастье и здоровье, так оно и было”.

Оле я этого рассказывать не стал, чтобы она не приняла меня за городского сумасшедшего.

В Одессе знали все. И даже то, что поцелуй – это не облизывание вкусного перед съедением. Что это не сосание конфетки. Поцелуй - это признание. Одни целуются с закрытым ртом (может из-за запаха), другие открывают свою варежку и стараются проглотить пол лица.

Третьи всасываются в губы, как пиявки. Все правильно, да не совсем.

А правильно нужно делать так: приоткрыть губы, как бы обнимая ее рот. Затем напрячь мускулы губ и, прикрыв их, войти под ее губы и нежно притронуться языком к ее языку.

После этого, не отрываясь, расслабить губы и мягко, без звука выпустить ее губы. У меня была отличная поцелуйная техника, которую преподала мне моя первая любовь Линка. При первом нашем поцелуе она проделала мужской вариант, и я понял, что пропал. Линка училась на третьем курсе Одесского художественного училища. Была очень славной и необычайно темпераментной девчонкой. Она обучила меня всем тонкостям любви. Мы сутками не вылезали из постели. Эта бурная и страстная любовь продолжалась более полугода.

Я выглядел, как обшарпанный мартовский кот. Сидел на лекциях, ничего не соображая.

       “Глаза нельзя открыть от скуки.

       Я голос воем отточу,

       Нe нужно мне ни женщин, ни науки.

       Я спать хочу!!!”

Примерно в таком настроении я провел полтора семестра и понял, что если не свалю от Линки, меня выпрут из института. Я стал увиливать от свиданий. Было много слез и упреков.  Наконец, я окончательно решился и сказал “адье”. Честно говоря, я ее любил, но пришлось выбирать между любовью и своим будущим.

Победил, как ни странно, полутрезвый ум. Через несколько месяцев я вновь затосковал и попытался вернуться к Линке, но она уже переборола себя и не захотела встречаться. Это был мой первый урок, когда я понял, что женщин нельзя надолго выпускать из-под контроля...

Но вернемся на палубу. После первого моего поцелуя, Оля несколько секунд стояла, как огорошенная, а затем бросилась целоваться с такой страстью, что мне пришлось отодвигать ее, чтобы вздохнуть.

Вернулись на место мы в третьем часу ночи и проворковали почти до утра. Наутро мы подошли к Ялте, где была четырехчасовая остановка. Оля пошла приводить себя в порядок и тут Батя подал мне здоровую мысль.

-Будь мужиком. Пойди проводи. Предложи погулять в парке, а после...сам знаешь. Только смотри там в парке босячня. На тебе нож. На всякий. Потом отдашь.

И дал мне приличного размера складной нож. На берегу все произошло катастрофически быстро. После третьего поцелуя в глухой аллее парка, я полез под юбку и, неожиданно получив яростный отпор, выхватил нож и прошипел: - Снимай трусы, сука!

Я и сам не ожидал от себя такой выходки.

Оля, треснув меня по морде, убежала, разбрызгивая по парку горькие слезы.

Все было кончено. У меня даже не осталось ее адреса, хотя свой я дал ей еще на пароходе. Все оставшееся до Одессы время я провалялся на скамейке, мысленно проклиная Батю с его ножом, свой язык и, вообще, все на свете.

Упустить такую!

В таком настроении я вернулся в Одессу.

Как говорил наш капитан:

- Не распускай панику.

 

СУДЬБА

 

Лето катилось по наклонной. Друзья еще не съехались после каникул. Приходилось днями торчать на пляжах, завязывая короткие пляжные знакомства. Там всегда находились черные от загара залетные сороки. В основном пустобрехи, отдыхающие от мужей, легкие на птичий грех. Потрепались, отстрелялись и улетели.

Часто приходилось научно объяснять им влияние лунных ванн на “перекоординацию” незагоревших частей тела.

Пляжные романы оставляли во мне какую-то душевную пустоту. Если какая и начинает заполнять одну из душевных клеток, то уезжает, оставляя каверну или что-нибудь похуже. Наткнулся раз на одно загорелое тело. Сказала, что “маасквичка”,что “быстро белеет, когда слазит загар”. Потом я долго избавлялся от мелких московских живучих воспоминаний.

Не буду расписывать мои короткие любовные интрижки. Терпеть не могу рассказов о сексе, смотреть откровенную порнуху, разбирать с дружками постельные истории.

Секс - это дело личное, тайное и раскорячиваться, как это делают иные не собираюсь.Одно скажу: -Это вкуснее, чем апельсин.

Моя книга о людях и судьбах, поэтому сексуально озабоченных прошу не беспокоиться.

Наконец пришел сентябрь. Зашумел институт. Собрались друзья. Первая пьянка в винном подвальчике. Однажды мы выпивали в забегаловке, где ошивались пропойцы и ханыги, гораздые на всякие хитрости, чтоб добыть хоть каплю вина. Наметанным глазом они выбирали тех, кто пьет морщась и передергиваясь. Они сразу становились позади пьющего и дыша перегаром, шептали на ухо отработанный лозунг:

- Не допьешь, не выливай.

Один из нашей студенческой компашки, подняв стакан с вином произнес:

       “Поднимем бокалы.

       Содвинем их разом.

       Да здравствуют музы.

       Да здравствует разум...”

Позади нас раздался перегарный шепот:

- Кто это сказал?

Кто-то, не поворачиваясь, ответил:

-Как кто? Александр Сергеевич.

Ханыга немедленно оказался позади оратора и зашептал:

- Извините, Александр Сергеевич. Я Вас сразу не узнал.

С тех пор этот ханыга стал известен в Одессе под кличкой “Пушкин”.

В институте лекции отложили до октября, так как партия приказала студентам помочь колхозам собрать рекордный урожай, который год гнивший на корню. Новость о поездке ошарашила меня, потому что нашу группу направляли в какой-то совхоз Николаевской области.

Первой моей мыслью было отыскать Олю.Я не представлял себе размеров Николаевской области, а в моей душе уже бушевал Миклухо-Маклай. Пройду, проеду, расспрошу. Доберусь до облоно, районо, гороно, сельхозоно. Плевать мне на их урожаи.  Ребята прикроют мое отсутствие. Может кто  знает, где появилась новая училка английского языка.

Наконец - день отъезда. В институте нас рассадили по грузовым полуторкам, и мы поехали. Проехав Пересыпский мост, наш грузовик забарахлил и нас отпустили на час, пока шофер отремонтирует машину.

Ребята побрели искать закусочную, а я решил смотаться домой за забытыми резиновыми сапогами.

Люди делят повороты жизни на две части.Судьба или не судьба. Это удобно. Всего два варианта. В данном случае, наверно, это была судьба.

Представьте себе мое состояние, когда мать вручила письмо от Оли, полученное утром. Письмо начиналось холодно:

“Здравствуйте, Женя !” Дальше шли все обиды и жалобы на мое поведение и хамство. Она, мол, не должна была бы писать мне вообще. Но тоска в глухой деревне, особенно для городской девушки, привыкшей к Дерибасовской и прочим прелестям Одессы...

Я читал письмо на лету, не считая ступеней и кварталов и начисто забыв про сапоги.

Еще Оля писала, что единственный человек, ее подруга Мила, с которой она изредка общается, работает в соседнем селе и ходят они друг к другу только по воскресеньям.  Мила посоветовала ей навсегда забыть о такой сволочи, как я. Дальше в письме шли высказывания о высоких материях, любви и дружбе в красивой литературной форме. (Позднее я нашел у Оли тайную тетрадь, куда она вносила цитаты и целые фразы классиков. Так было удобнее писать письма “ученому соседу”. Несколько своих слов и высказывания великих, естественно, без ссылки).

В конце письма она писала, что не надеется на ответ, но обратный адрес все же дала, на всякий случай. Письмо заканчивалось фразой:  “наша встреча была ошибкой”.

Оля была простосердечной, доброй девушкой из Краснодара, нахватавшейся в Одессе прелестей нашей культуры. Любила театры, книги, музыку, в том числе джаз. Имела хороший музыкальный слух и однажды низким красивым голосом спела мне на хорошем английском “Too many tears”, песню которую я сам знал и любил. Однажды и единожды.

Сколько раз потом я ни просил ее спеть – больше она этот подвиг не повторила, никогда за всю нашу тридцатипятилетнюю совместную жизнь.

Руководство совхоза было крайне озадаченно числом лишних ртов в лице наглых студентов, которые немедленно потребовали жратвы и развлечений. Разместили нас в бараках, выселив куда-то наемных. Насыпали нового сена на лежанки и выдали несколько рваных простыней. Совхозный ларек, где запас водки и консервов был расчитан на месяц и только по карточкам, опустел в течение часа. Немедленно было выяснено, кто гонит самогон и по каким ценам. Тяжелая жизнь совхоза с приездом оравы помощников - посланцев партии, стала приобретать черную окраску, но меня все это уже не интересовало.

На следующее утро я двинул на попутных в Доманевский район. Конечным пунктом моего путешествия было село Царедаровка, где Оля преподавала полуголодным деревенским деткам жизненно необходимый английский язык. Вся дорога заняла каких-то четырнадцать часов и... представьте себе состояние Оли, когда она увидела у двери живой ответ на свое письмо.

Пусть воображение подскажет вам, как за четыре дня и ночи ненависть переходит в страстную любовь.

Но надо было возвращаться в совхоз. Под аккомпанимент охов, вздохов, слез и обещаний я, с тяжелым сердцем, вернулся в грязные бараки, где ребята уже зачислили меня в списки пропавших без вести. Хорошо, что совхозное руководство, подсчитывая новые убытки, не обращало внимания на количество едоков в столовой.

По-моему, они были рады, когда кто-то из студентов заболевал и отправлялся лечиться восвояси.

Главный агроном, выпивая с нами в посадках, рассказывал, как он тоже был “студягой” и жизненным девизом его была странная поговорка: “Пайку маешь? Маешь! Жнешь и жни. И хуйней себе голову не забивай”. Он говорил  “е”, вместо “ё” и получалось очень убедительно. Фразу эту мы сразу взяли на вооружение.

Почувствовав столь благоприятную почву для своих планов, через неделю я снова свалил в Царедаровку на радость себе, Оле и всему совхозному руководству.

Как говорил наш капитан:

- На каждое ядие есть противоядие.

 

СЕМЬЯ

 

На сей раз я пробыл у Оли десять дней, так как время помощи колхозам истекало и нужно было возвращаться к науке. Получив в совхозе отличную оценку за своевременно оказанную неоценимую помощь, я  с соратниками вернулся домой.

С этой минуты покой мне даже не снился. Надо было где-то добывать деньги на поездки к Оле. Занятия плавно переселились на задний план. Как я сдавал зачеты и экзамены? Не помню. Меня занимала только одна проблема – где раздобыть денег. Я выпрашивал их у крайне удивленного Васи, который орал:

-Скажи, кто тебя так раздел? Я из него, падлы, шашлык нарежу, клянусь здоровьем!

Я молчал, как партизан. Рассказы о невесте в деревне в Одессе не фурычили и не приветствовались. Приходилось тайком продавать букинистам дорогие старинные книги из отцовской библиотеки, либо по ночам делить с отцом его зарплату из кармана его же брюк.

Скандалы не умолкали, но и любовь тоже.

Одна мать, зная о странном письме, подозревала, что происходит что-то неладное, но молчала. Правда однажды зло сказала: - Ты смотри не натаскай мне сюда байстрюков. И так повернуться негде.

В нашей четырехкомнатной отдельной квартире, кроме меня с отцом и матерью, жили еще две пары дедушек с бабушками и племянник отца Сашка, родители которого умерли, когда ему не было и пяти лет.

Сашка был на десять лет старше меня и успел уже пройти и Крым, и Рим. Потерявшись в Ташкенте во время эвакуации, он успел провороваться, отсидеть и лишь через два года найти нас уже в Одессе. Сашка, по уличному прозвищу Студебеккер, вернувшись из армии, работал шофером и учил меня, как считала мать, только нехорошим вещам. Он показывал мне, как правильно курить, пить, в какой парк идти на танцы и как не подхватить заразу от баб.

Кстати, Сашка тоже заметил, что со мной происходит, и сказал просто:

- Смотри, приведешь в дом хозерину – ноги вырву.

Надо мной нависали тучи, но любовь была сильнее страха. Дорога в Царедаровку оказалась намного проще двенадцатичасовой тряски в автобусах. Шесть часов поездом до станции Каменный Мост и оттуда на попутных час или два в зависимости от погоды.

Моих денег обычно хватало в один конец. Обратный путь оплачивала Оля из своей нищенской зарплаты. Так оно и продолжалось до одного черного дня в середине декабря.

Я доехал до Каменного Моста и, сойдя в два часа дня с поезда, застрял по колено в грязи. Дождь лил не переставая третьи сутки. Все вымерло. Даже трактора не могли пробиться в такой грязищи. Денег на обратный путь не было.

Станцию закрывали через час, а обратный поезд на Одессу ожидался только в пять утра. Называется - приехали. За оставшиеся пять рублей можно было вернуться на три остановки, а там... кто знает.

Я побрел в местное почтовое отделение отправлять срочную телеграмму Оле, как вдруг увидел возле почты привязанную почтальонскую кобылу.

Дикая мысль моментально родилась в моей голове.. Сколько упорства и труда мне пришлось приложить, чтобы убедить сельского почтальона, что у меня в Царедаровке умирающая мать и ее даже некому похоронить. Парень сжалился и одолжил мне лошадь за пять рублей и мои часы Победа, которыми я так дорожил.

-Доедешь до места, - сказал почтальон, - стукнешь ее и она прибежит в конюшню.

Усаживали меня на мокрый круп трое. Первые полчаса я представлял себя ковбоем, летящим по прериям к любимой на диком мустанге.

Но стиляга в городском модном пальтишке с чемоданчиком в руке, вцепившийся в гриву грязной рыжей коняке напоминал лихого ковбоя недолго.

Тем более, что все кактусы прерий оказались между моим задом и острым хребтом этой скотины.

Восемь часов продолжалось борьба между мной и мерзкой кобылой, то и дело наровившей укусить меня или, вскидывая задние ноги, сбросить в бездонную грязь.

Иногда она останавливалась и не двигалась с места, пока я не начинал бить ее чемоданчиком по голове.

Ноги разжать я боялся.

Часто она нарочно забредала в лужу, останавливалась и, повернув морду, пыталась зубами ухватить полы моего пальто.

Когда вдали показались огоньки Царедаровки, я скатился с проклятого создания, нашел здоровенный камень и с такой злостью двинул ее, что она поднялась на дыбы, как во время парада на Красной площади, и понеслась галопом назад в конюшню.

Насквозь промокший, пропахший конской вонью, весь в рыжей шерсти, я свалился в прихожей, откуда Оля с трудом перетащила меня в дом. Раздела, поила и протирала водкой, пока я, наконец, не сказал:

- Здравствуй.

Три дня я не мог свести ноги, садился только на подложенную подушку, а о сексе и мысли не было. Я решил, что для того, чтобы стать ковбоем, надо иметь железные яйца и хорошо набить себе задницу..

Как говорил наш капитан:

- Бомбы надо уметь рвать.

 

Я ЗА ОДЕССУ

 

                   “Я за Одессу вам веду рассказ.

                   Ведь город наш талантами богатый.

                   И если вам в Одессе вынут глаз,

                   То вам другой поставит сам Филатов.”

Это слова из одной популярной песни, которых об Одессе было написано великое множество.  Сколько? Да я помню около трехсот, а может и того больше.

Тридцать из них написал я.

Одесса - она вся, как красивая песня. В любое время года.

Летом, когда все цветет, она как курчавая благоухающая невеста.. Когда листва опадает, за голыми деревьями открывается море и величественная архитектура зданий.

Я не буду вдаваться в описание красот Одессы. Об этом уже много сказано. Расписаны все атланты, кариатиды, лепка и прочее. Это все надо видеть. Надо походить на рассвете по тихим улицам и посмотреть на дома, на бульвары, на скверы.

Как написал Борька Кожебродский, автор замечательных песен об Одессе:

                   “Одессу надо видеть!

                   Одессу надо слышать!

                   С Одессой надо лично говорить.”

Одессу действительно надо слышать. В Одессе нужно знать, как говорить и как задавать вопросы. Если вы спросите одессита, знает ли он который час, он может ответить: “Знаю”. И пойти дальше.

Вам с удовольствием расскажут, как проехать на Большой Фонтан или на Ближние Мельницы, но вопрос о том, где находится Дерибасовская, может обидеть.

По Одессе надо ходить с открытыми ушами. Нужно походить по одуряюще пахнущему Привозу. Подышать ароматом редиски с зеленым луком. В жужжании этого сметанно-колбасного улья можно услышать от торговок такие перлы:

-У тебя дома есть зеркало? Иди посмотри, какое ты говно.

Или же: - Мадамочка, ты что прокурор, что я Вам буду доказывать сколько этой курице лет.

Однажды я шел по базару и увидел человека, показывавшего проходящей женщине что-то из под полы пальто. Я подошел и спросил:

- Что продаете?

Ответ был прост:

- Оно тебе не надо.

Надо было слышать, как дед крестьянин кричал:

- Гражданочки, посмотрите, какие у меня красивые яйцы!

Рядом сидящая тетка, которая тоже продавала яйца, зло сказала:

- Ты бы еще штаны снял и показал, мудак!

Между Привозом и трамвайным депо всегда собирались ханыги. Ханыги кайфовали с утра, скинувшись на бутылку денатурата, который имел два названия - “ Две косточки”, потому что на наклейке был череп с костями, или проще - “Коктейль тетя Падла”

Однажды я услышал, как двое ханыг приставали к своей коллеге:

-Найди же, сука, пять копеек. Не хватает же!

На что та, роясь в лифчике, брюзжала:

-Ну нету больше у меня. Что я тебе Рокфеллер?

А наш двор... Это был двор колодец со множеством окон и балконов.  Во дворе росло одно тоскливое жиденькое деревцо. Солнце редко задевало его верхушку. В этом гулком колодце с многократным усилением было слышно все, что делалось в квартирах. Во флигеле напротив ежедневно гремели скандалы. Таиска кричала своей дочери Женьке, которая приводила домой иностранных моряков:

-Когда ты, сука, перестанешь водить своих черножопых в мою квартиру?

- Какой же собаке, мама, ты давала, что я у тебя сука?

- Какой бы ни давала, но таким, как эти, твои, я б дала только через мой труп.

Женька и ее мама были самыми скандальными.

Обе ненавидели еврейскую семью Раппопортов, живших над их квартирой. Тихие Раппопорты старались не вязаться с ротатыми антисемитками, когда Таиска орала им;

-Перестаньте топать у меня на голове, чтоб ваши жидовские ноги отсохли.

-Раппопорт, что ты им молчишь, этим тварям? – встревала в скандал Маруська с первого этажа, - Ты такой же лох, как твоя жена.

-Почему такой же? - слабо отбивался Раппопорт.

-Наверно передается половым путем, - кричала Маруська.

-А ты, дешевка, не лезь не в свои дела, -взвивалась Женька.

-А сколько ты берешь со своих мериканцев?

-Дороже, чем ты брала с румын!...

Скандалы во дворе были привычным делом. Для нас, пацанов, это был настоящий цирк. Так мы набирались житейской мудрости.

Наш двор был самым узнаваемым по запаху на всей улице. У наших ворот все годы, до самого моего отъезда, сидела парализованная Женька. (Во дворе, кроме меня, жили еще трое с именем Женя). Женька по утрам сползала с третьего этажа фронтального флигеля, садилась на скамеечке у ворот и целый день обозревала улицу. По своей малой, а иногда и большой нужде она не шла домой, а присаживалась прямо в подворотне, так что при входе в наш дом нужно было затыкать нос. Говорить она не могла и только криво улыбалась, пуская слюни.

Наша дворничиха Галя каждое утро приветствовала ее такими словами:

-Ты еще не сдохла, несчастная срань? Когда ж тебя уже холера заберет?

 Но Женька была живучей.

Когда в ее комнатке случился пожар (она забыла вечером выключить примус) ее двадцатипятилетний сын задохнулся во сне от дыма и умер, а парализованная Женька даже не пострадала. Она все улыбалась и пускала пузыри.

Мы, пацаны, сначала дразнили Женьку, прятали ее скамеечку, когда она присаживалась за воротами, пока нас не напугал наш сосед милиционер Иван Зотов.

Однажды он засек наши проделки и сказал, что если увидит такое, сразу поймает паршивца и заставит его родителей убирать Женькино говно.

Милиционер Зотов был добродушным сельским великаном, после службы в погранвойсках пристроившимся работать в милиции для прописки. Он получил одну комнатку в коммуналке с общей кухней и одной уборной прямо под нашей квартирой, где жил с женой Райкой и сыном Вилей, моим однолеткой. Часто по утрам он в одних кальсонах, проходя в уборную через кухню, потягивался и громко выпускал воздух. Если кто из соседей по квартире видел его в этот момент, он шутил:

- То моя жопа говорыть тебе с добрым утром.

У меня были огромные звуковые колонки-самоделки и, когда я включал свою мощную аппаратуру, от басов дрожал пол. Один раз Иван спросил меня, чем это я так стучу.  Я ответил, что это мое музыкальное хобби, на что он сказал:

-Так ты своим хоботом мне потолок не проломай.

В нашем дворе, как минимум в трех квартирах одновременно с утра до поздней ночи громко играла музыка. В Одессе везде звучала музыка.

Как-то я зашел в дом напротив к школьному приятелю Вовке. По радио пел Утесов, и дворник Никифор, Вовкин дед, опершись на метлу, с гордостью сказал:

- Смотри, как Вовка красиво играет на радио.

Однажды, когда я стоял в очереди за дефицитом, ко мне подошла женщина и спросила:

-Вы задний? Я займу за Вами, но я имею другую очередь и пока побегу проверю, чтоб никто не вперся, а если кто пристроится - предупредите, что я задняя.

Помню моя мать жаловалась соседке, Борькиной матери Татьяне Григорьевне (они дружили), что летом она поправляется намного меньше, чем зимой, но в этом году очень растолстела.

Татьяна ее успокаивала: — Ну что Вы, Екатерина Александровна! Какая же Вы толстая? Вы упитанная. Зверски упитанная, но не толстая.

Если вы живете в Одессе, такие перлы часто пролетают мимо ушей, но при воспоминании о них вдали от Одессы становиться смешно и немного грустно. Действительно: “Одесса имеет многих таких вещей, которые нет в других городов”. Кстати, почти все лучшие произведения о нашем городе были написаны вне Одессы. Бабель, Паустовский, Катаев, Олеша писали об Одессе, уехав из нее. Даже сейчас одессит Миша Жванецкий все лучшее создает, живя в Москве.

В Одессе нужно родиться круглым идиотом, чтобы не понимать юмора.

Так ее создал Бог.

К слову о Боге. Профессор Филатов был очень религиозным человеком и даже построил церковь возле своего особняка на собственные средства. Когда его однажды спросили, уверен ли он, что Бог есть, профессор ответил:- Я не раз оперировал человеческий мозг, а ума так и не увидел .

Сколько таких острословов было в Одессе! В далеком прошлом на углу Дерибасовской и Преображенской была огромная лужа, почти озеро. Грек-перевозчик перевозил на плоту кареты из Северной части города в центр. Как-то любовница  Воронцова не смогла попасть к графу на свидание потому, что перевозчик по ночам не работал. Тогда она заметила Воронцову, что, мол, пора бы засыпать  и замостить эту лужу, так как порядочные дамы не могут ездить ночью, на что Воронцов ответил:

-Порядочные дамы, моя любезная, по ночам сидят дома.

Вот так.

Об Одессе и одесских дворах можно рассказывать бесконечно.

Когда моего друга Борьку, о котором я еще расскажу, забрали служить во флот, сосед Толька сел за воровство, Виля занялся мотоциклетными гонками, а Таиска переехала, наш дворик совсем опустел.

Наше поколение как-то быстро выросло, а младшее еще не появилось на свет. И некогда шумный дворик затих.

Как говорил наш капитан:

- У каждой вещи есть конец.

 

ЭДЬКА

 

Приближался Новый год. Привезти Олю в Одессу я не решался. Олина подруга по институту Мила Лавкина работала учительницей английского языка в соседнем селе, километрах в пяти от Царедаровки.

С нею я виделся лишь раз в один из моих приездов. Она была чертовски красива, но характерец еще тот.. Обозлена была на всех и вся, а стоило ей напиться, крыла “в рот и по-за-рот” весь мужской пол и блядскую власть, сославшую ее в “эту сраную глушь”.

В это время в Одессу из учебного плавания вернулся мой друг Эдик Левин. Эдик занимался в технической мореходке, куда я тоже поступил после седьмого класса, но через неделю был благополучно выдворен за хулиганство, к которому, кстати, был абсолютно не причастен.

В парке Шевченко на танцплощадке завязалась битва между местными и нашими “морскими крестьянами”, как нас называли, потому что в основном в училище поступали хлопцы из деревень.

Пока приехала милиция, наши, сняв морские пояса с медными бляхами, разбили несколько голов.

В парке была облава. Поймали и меня в кустах. Я тоже был со снятым поясом, но совсем по другому поводу. Эдика там не было, и он остался в училище, а мне пришлось вернуться в школу и догрызать науки, хотя с самого детства я мечтал стать моряком. Подавал в Нахимовское (в Ленинград). Отказали. Из мореходки выгнали. В медицинский не захотел из- за анатомички. И попал в Строительный, благодаря отцовским связям.

С Эдькой мы продолжали дружить, и я надумал познакомить его с Милкой.

Эдик был из тех, кому ни бог, ни черт нипочем. Отца у него давно не было, и жил он с одинокой матерью. Эдик был чемпионом Украины по боксу среди юношей , сорви-головой и удивительно легким на подъем..

-Баба? Давай бабу! Село? Поехали в село.

Я отправил Оле телеграмму, та подготовила Милку, и мы приехали встречать Новый год. Эдик Милке сразу понравился. Да и как такой мог не понравиться. Симпатяга моряк, с боцманской бородкой. Мускулистый, выше среднего роста, да еще и с юмором.

В свою очередь Эдик втрескался в Милку с первого взгляда. И вот мы стали ездить к любимым дамам вдвоем. Оля начала было попискивать о том, что пора бы и в Одессу.

Но я оставался глух и нем.

Я даже представить себе не мог, как покажусь в Одессе с Олей. Да и где она там будет жить? У меня не было ответа ни на один из вопросов, в том числе на основной.

Как моя еврейская семья, хоть и не религиозная, отнесется к Оле. Жениться я и не думал, но серьезная связь могла иметь любые последствия. А долгие мои связи мать воспринимала, как начало семейной катастрофы.

Зато Эдик решил немедленно жениться на Милке. Решение Эдика жениться я воспринял, как удар под ложечку.

- Какая еще женитьба? - кричал я, - Да ты сам себя содержать не можешь, а еще подвесишь жену на шею маме. А когда ты в плавании, что она будет делать одна?

Дошло чуть ли не до драки, но Эдик был непреклонен.

В начале мая он сказал, что договорился с Милкой расписаться в День Победы.

- Не забудь взять свой паспорт, - сказал он мне, - будешь за свидетеля.

Паспорт так паспорт. Чего не сделаешь для друга. И восьмого мая мы отправились в село. Свадьбу решили сыграть в Олиной хате. Милке послали телеграмму.

Дело было на мази. Оля хлопотала над кастрюлями. Мы сбегали в ларек за спиртным. В шесть вечера невеста не появилась. Не было ее ни в семь, ни в восемь. В десятом часу у Эдика лопнуло терпение, и он решил отправиться к Милке в село пешим ходом. Пускать его одного я не захотел, Оля тоже увязалась за нами . По дороге сады дурманили головы цветущей черемухой. Соловьи распоясались во всю. Полная луна покрывала дорожки золотом. А настроение было гадостное. Какое-то муторное предчуствие травило душу. Путаясь в догадках, пришли в село.

Возле Милкиной хаты стоял председательский “козел” или как его называли ХБВ (хочу быть виллисом). В окнах горел свет и играл патефон. Удержать Эдьку я не сумел, хоть схватил за рубашку. Он молнией ворвался в хату, сгреб пьяного председателя, отшвырнул к стене и, если бы я не влез между ними, вбил бы его в стенку, как гвоздь.

Милка с глупой улыбкой раскачивалась у накрытого стола, пьяная в дрезину. На краю стола валялась Эдькина телеграмма, залитая вином. В дверях стояла дрожащая Оля с широко раскрытыми, красными от слез глазами, а из-за ее плеча выглядывал испуганный председательский шофер, которого я не заметил раньше.

Мгновенно отрезвевший председатель стал умолять не поднимать шума. Ничего, мол, не произошло. Ну, выпили. Ну, потанцевали. Ну, поцеловались без задней мысли. Потом не прерываясь, начал нести какую-то околесицу, насчет Милкиного повышения и даже возможного перевода в область...

Я вышел на воздух и набрал полные легкие весны. Слава богу, что хоть все кончилось без крови. Больше в этих краях нам с Эдькой не бывать. Праздничный концерт завершен.

Довольные расходятся, недовольные остаются и требуют расправы. Лично я концертом остался доволен. Прощай родимая деревня.

Но человек предполагает, а Бог распологает.

Председатель дал шоферу указание отвезти нас всех в Царедаровку. Погрузили пьяную Милку. Эдик сел с нею сзади, а мы с Олей примостились рядом с молчащим, совершенно обалдевшим шофером.

Через двадцать минут я, не проронив ни слова, завалился на перину, брошенную на пол, и заснул. Проснулся я от запаха жареного мяса и звона посуды, а вскочив чуть не ударился головой о накрытый посреди хаты стол. У стола в гордом одиночестве сидел Эдька, то и дело наливавший себе очередную, как я понял по его глазам.

-Ты чего, охренел что ли? Нам ехать надо.

-Никаких ехать. Мы женимся. Садись, наливай и молчи. Вообще не произноси ни слова. Я так решил, значит так тому и быть.

С пьяным боксером спорить не стоит, и я налил себе и ему. Изредка в дверь просовывались головы Ольги и протрезвевшей подкрашенной Милки, но тут же тихо исчезали.

К полудню, очнувшись, Эдик стал торопить нас в сельсовет, но сельсовет оказался закрыт по случаю праздника Победы. Село гуляло полным ходом. В разных концах его фальшивили гармошки.

Иногда на улице показывался какой-нибудь герой в парадном обгаженном “спинжаке” с медалями и с песней носился на косую от забора к забору.

Все праздновали победу лишь я один - поражение.

Всю следующую ночь Эдик и Милка даже не вошли в хату.

Как говорил наш капитан:

- Мы учимся по теории, а не по науке.

 

ЖЕНИТЬБА

 

Наутро я застал их у ворот на лавке, по-прежнему выясняющих отношения. Позже опять сбегали в сельсовет и опять там никого не оказалось.

Эдику грозили неприятности. Надо было возвращаться в экипаж, но он решил, что пока не женится - не вернется, пусть хоть сажают на гауптвахту.

Я терпеливо выжидал и пил со злости. Пил много. С Олей не разговаривал. А она не знала, как ей себя вести в такой ситуации.

На следующее утро, не успел я открыть глаза, как Эдик поднес мне водки. Мы выпили по паре стаканов, и он потащил меня куда-то. Позднее мне рассказали, что рано утром Оля разбудила агронома, тот нашел председателя, открыли сельсовет, взяли все наши паспорта, произнесли речь, в четыре паспорта шлепнули четыре печати и выдали брачные свидетельства. Я смутно помню, что меня кто-то поздравлял, тискал, налили еще водки - и я отключился. Очнулся я поздно вечером. Открыл свой паспорт, лежавший среди закусок. Глянул в него и молча вышел на улицу.

Сколько и куда я шел в темноте - не помню. На поиск отравились три группы и нашли меня ночью в каком-то стоге километрах в трех от Царедаровки. И тут разразился мой первый семейный скандал.

Я настолько озверел, что даже Эдик притих и только слабо пытался меня успокоить.

Все матерные слова, какие я только знал, сыпались из меня, как кукурузные зерна из порванного мешка.

Я метался по хате, умолял Ольгу отдать мне брачное свидетельство или порвать его немедленно.

Паспорт я уже решил потерять. И вдруг, к моему величайшему изумлению Ольга сказала громко и грозно, глядя прямо в мои свирепые глаза:

- Не отдам! Хоть убей, не отдам! Хочешь, катись отсюда, но свидетельство не отдам. Оно мое! Можешь и не искать. Все равно не найдешь!

Это меня ошарашило, и я затих. Больше в тот день я не проронил ни слова, а наутро мы с Эдькой уехали.

Весь следующий месяц я был занят подготовкой шпаргалок и сдачей зачетов и экзаменов.

Ольга писала почти каждую неделю, но я не отвечал. Из вредности. Ко всеобщему удивлению я опять сдал на стипендию. Как это получилось? Одному Богу известно. Видно какие-то неведомые силы благоволили мне.

Но туть пришло Олино письмо, которое привело меня в смятение. Она писала, что в летние школьные каникулы собирается ехать в Сочи с заездом в Одессу и хочет увидеться.

Я заметался в поисках решения и, собравшись с духом, поплелся на поклон к соседке. В нашем дворе жила немолодая одинокая женщина Евгения Григорьевна, к которой я часто захаживал за советамии. Сын ее был старше меня на десять лет и дружил с моим двоюродным братом Сашкой.

Евгения Григорьевна была моей задушевной подружкой и знала все мои подвиги и приключения..

Она знала о Лине, об Оле и о многом другом, о чем дома и даже друзьям не рассказывают.

- Ничего страшного, - сказала она, - пусть Оля поживет несколько деньков у меня. Я к ней присмотрюсь, и мне не будет так одиноко вечерами.

 Выйдя от нее, я задрал голову к небу, сложил молитвенно руки и сказал:

-Спасибо!

Пришлось выложить всю историю и Ваське.  Он захохотал, запрыгал, стал хлопать меня по спине и кричать,

- А я то думал ты попал. А это все херня. Походишь женатым и разведешься. Никто и не унюхает. Хочешь я с Анькиной Нинкой поговорю. Она нотариус, она знает, как это сделать.

Я попросил его пока прикусить язык и дать мне самому разобраться в обстановке. Терять Олю мне не хотелось, но и становиться женатиком тоже.

Я был на распутье. Налево пойдешь... А дальше вы и сами знаете.

Олю встречали вдвоем с Васькой. Васька, увидев Олю, весь разгалантерейничался, расшаркался и, носи он шляпу, непременно снял бы ее перед ней.

Она сошла с поезда, как королева. Белые локоны собраны в хвост. Ярко накрашенные губы и подведенные глаза светились радостной улыбкой.Увидев бандитского Ваську она поначалу было опешила, но взяла себя в руки. Видно мои рассказы о нем оказались все же не такими впечатляющими.

Да и Васька тоже не представлял ее такой. По Дерибасовской подобные красотки не дрейфовали.

-Вот это краля! - прошептал он, -Первый класс, свободы не иметь! Ну ты и дал, дружок.

Васька тут же предложил обмыть приезд в ресторане и, устроив Олю у Григорьевны, мы направились к цыганам на шестнадцатую станцию Большого Фонтана. Ресторан назывался “Золотой Берег” и там играл цыганский оркестрик.

Был мягкий теплый вечер. Акация давно отцвела, но легкий увядающий аромат ее, смешанный с запахом сирени, еще носился в воздухе. Море фосфоресцировало, как по заказу. Панорама напоминала задник в опере “Русалка”. В ресторане народу было немного, и нам немедленно накрыли небольшой столик. Рядом за длинным столом гуляла большая шумная компания. Там уже успели поддать и громко веселились. Мужчины сразу заприметили Ольгу и стали говорить еще громче, пытаясь обратить на себя ее внимание. Не успели мы приложиться ко второй, как один из мужиков подошел к нашему столу и стал настойчиво приглашать Ольгу потанцевать. Оля категорически отказалась. Я вежливо попросил оставить нас в покое. Вася нахмурился и налил себе большой стакан. Парень отошел, взял свой стул и пересел так, чтобы мы слышали его разглагольствования.

Говоря со своим соседом, меня он неизменно называл стиляжкой, а Васю орангутангом. Я тихо успокаивал Ольгу и особенно Ваську, сжимающего кулачищи и похрустывающего суставами.

Вечер был окончательно испорчен. Вдруг Вася подозвал официантку и заказал шампанского. У меня все похолодело внутри, когда он метнул открытую бутылку по соседнему столу, да так, что она крутилась, как городошная бита, разбивая все на своем пути и разбрызгивая пену во все стороны. В лица гуляющих летели закуски и осколки посуды.

Музыка умолкла. Двое из этой компании подошли к нашему столу и наклонившись к Васе сказали, что ждут у выхода. Ольга стала бледнее скатерти. В такие переплеты она, очевидно, не попадала.

-Давайте вызовем милицию.

При слове “милиция” у Васи перекосилось лицо. Он встал и решительно направился в дальний угол ресторана, где заседали какие-то суровые мужики, молча наблюдавшие весь этот байрам за нашими столами. Присев у их стола на корточки, он объяснялся с ними минут пять. Затем те поднялись и вышли, а Васька вернулся к нашему столу и сел, изредка косясь на входную дверь.

Наконец он подозвал официантку, рассчитался, и мы вышли. Возле ресторана не было ни души. Мы взяли такси. Высадив нас у дома, Васька покатил дальше. (Судьба сложилась так, что с Васей я больше никогда не виделся. Лишь спустя много лет, приехав из Америки на двухсотлетие Одессы, я узнал, что Вася глупо погиб в 91-ом под колесами машины, спьяну перелетев ночью через ограждающие бордюрные цепи на кругу Первой станции Черноморской дороги).

Оля очень понравилась Григорьевне, и та настояла чтобы я повел ее к своим. Выражение лиц моих родителей описанию не поддавалось, так что я и не стараюсь..

Отец, кинув на меня косой взгляд, что-то буркнул и ушел в спальню. А мать удалилась на кухню. Я знал, что скандала не миновать.

Мой отец никогда не имел друзей. Был замкнутым и самолюбивым. Никогда не считался ни с чьим мнением, хотя у себя в институте слыл общительным и остроумным (по рассказам коллег).

Мы с Олей посидели минут пятнадцать в пустой комнате и ушли. Так состоялось первое молчаливое знакомство Оли с новой родней.

Скорее всего, мне бы следовало сразу сказать:

-Папа, мама - вот моя жена.

У матери случился бы инфаркт. А отец, взбесившись, наверняка кинулся бы на меня с кулаками. Одним словом сцена, как говорили в Одессе, “не фонтан”.

Все это молнией пронеслось в моем мозгу, и я не осмелился открыть рот. Мы с Олей отправились в Сочи, знакомиться с ее семьей.

Олин брат Женя с супругой восприняли новость нормально, даже просто безразлично. Посидели. Выпили за здоровье молодых и оставили нас в покое. Брата Женю интересовала только бутылка и повод. Остальное - до низа позвоночника...

Десять дней пробежали быстро. Пляж. Лес. Кедровые орешки. Разговоры, разборки, расклады, планы, слезы и головные боли.

Как говорил наш капитан:

- Родственниками Бог наказывает.

 

СНОВА СЕМЬЯ

 

Я уехал в Одессу, а Оля поехала к своим.

Олин отец погиб на фронте, и мать жила с семьей второй дочери в Воркуте.

Никаких особых событий и потрясений в этот год не произошло, и я благополучно перетащился на последний курс.

По праздникам ездил в Царедаровку. В один прекрасный день Оля написала, что беременна и в деревне рожать не хочет. Настаивать на аборте было бесполезно.

Я уехал на практику, а Оля приехав в Одессу, пришла к моим родителям и выложила моей матери все начистоту. Неожиданно для меня мать встала на ее сторону и, вернувшись с практики, я вдруг услышал от матери такие слова:

-Заварил кашу, негодяй. Испортил девушке жизнь, теперь перевози в Одессу и расхлебывай. Не хочу, чтоб мои внуки рождались черт знает где...

Члены нашей семьи не знали, что такое ласка. За все свои сознательные годы я не помню ни одного поцелуя или ласковых слов ни от матери, ни, тем более, от отца. В семье отец был жестоким монархом. Он, работая один, кормил всю семью и требовал беспрекословного повиновения.

Впрочем, все бабки и деды были строги и суровы. Если я что нибудь делал правильно, это встречалось одобрительным молчанием, мол, так и должно.  Любое же баловство или промах грозили скандалом и мордобоем.

И вот впервые я услышал от матери нечто похожее на простые задушевные слова. Я был уверен, что с отцом все уже было оговорено, но он не произнес ни слова.

К тому времени обе мои бабки и дед со стороны отца умерли. Никогда не забуду стука гроба о стенки парадного, когда деда сносили с нашего четвертого этажа.

У нас образовалась одна свободная комнатушка, и отец очень боялся, что к нам могут подселить кого-то чужого. Так пришло решение не противиться переезду Оли. Слово “жена” не произносилось.

Переезд, конечно, дело хорошее, а если на носу у тебя последние зачеты и защита диплома? И тут мне пришла на помощь музыка. Я всегда любил музыку. Еще учась в пятом классе я купил на слободском базарчике у цыгана старенькую гитару.

Цыган показал мне пять аккордов, с помощью которых худо-бедно можно было воспроизвести блатные и некоторые популярные песни в миноре.

Помню моя бабка, увидев гитару, сказала:

- Конечно. У всех нормальных детей скрипки, а этому нужна босяцкая гитара.

Зато позднее, благодаря этой гитарке, я стал, как говорят, душой компаний и блатных, и интеллигентных.

На том же базарчике, куда я любил частенько захаживать, удалось купить штук десять немецких пластинок фирмы “Грамофон”.

Отступая из Одессы немцы побросали много награбленного добра, оружия, боеприпасов и одесские пацаны, подбирая все это, делали небольшую коммерцию. Продавали, меняли, прятали в катакомбах. Часто, играя в войну, взрывали заржавевшие мины и гранаты.

Было много несчастных случаев.

В памяти у меня остался один из них. Мы, пацаны, играли в войну, и Митька из соседнего двора по прозвищу “Мамацаца”  каким-то образом крутанул ручку старой немецкой гранаты, которую мы считали пустой. Раздался взрыв и Митька, обливаясь кровью, упал на тратуар.

Кто-то позвонил в скорую и в милицию. Митьке выбило оба глаза и оторвало несколько пальцев. Милиционер, подняв с земли оторванный Митькин палец, тыкал каждому из нас под нос и говорил:

- Запомни, чем пахнет!

Я запомнил и совершенно остыл к играм в войну. Меня интересовали пластинки, и я покупал их сначала на украденные у отца деньги, а позже менял на книги и монеты, найденные мной однажды в разрушенном бомбой доме. Жаль, что я не понимал тогда ценности этих редких монет.

 Так через несколько лет у меня скопилась неплохая фонотека из русских, немецких, румынских, английских и даже двух американских пластинок.

Я познакомился с несколькими такими же меломанами и мы обменивались “тарелками” (как мы тогда называли пластинки), перепродавали, собирались вместе и слушали, и даже приводили девочек потанцевать под патефончик.

И вот пришлось, скрепя сердце, продать свою коллекцию. Вырученных от ее продажи денег хватило на кое-какую мебель и уплату специалистам за подготовку моего дипломного проекта. Мое увлечение музыкой еще не раз выручало меня, но об этом чуть позже.

Оля взяла открепление в Николаевском облоно, переехала к нам со всеми своими двумя чемоданами (в одном из них были книги) и в мае родила дочку Инну.

Как говорил наш капитан:

- Детей надо рано наделать.

 

ИНЖЕНЕР

 

Я защитил диплом. Получил звание инженера-строителя, подъемные и направление на работу на Урал. В город Пермь.

“Трудовой Урал, да и вся наша великая Родина, не нуждается в таких молодых специалистах, как одессит Евгений Кричмар, покинувший свой трудовой пост, не проработав ни одного дня.” Так, впервые, мое имя было упомянуто в прессе, точнее в газете “Уральский комсомолец”.

Приехав в Пермь, а оттуда электричкой в какую-то тьмутаракань в ста километрах от Перми и увидев подземный секретный завод, обнесенный в три ряда колючей проволокой, я сказал в отделе кадров, что забыл в Перми чемодан и, не прощаясь, двинул обратными поездами к берегам Черного моря. Урал мне понравился. Очень красиво из окна поезда, но я любил Одессу и не хотел с нею расставаться ни за какие подъемные и красоты Уральских гор. Вот так и получилось, что моим первым местом работы оказался винзавод в городе Арциз Одесской области. Должность - инженер.

А удалось это благодаря папиным связям, из-за которых директор винзавода тов. Казакул не заметил, что у меня нет ни направления, ни трудовой книжки и зачислил на должность прораба по строительству винных амфор, о которых тов. инженер не имел никакого представления.

С некоторыми сортами вина я был хорошо знаком, а о других узнал в темных погребах завода, где проводил большую часть рабочего времени.

Через девять месяцев я уже знал, что амфоры строят из кирпича и трижды железнят внутри портландским цементом,  доводя влагопроницание до нуля.

Что вино “Фурминт” отправляют только в Кремль и что спирт нельзя сразу запивать водой. Получив такие ценные знания, трудовую книжку и язву желудка я отбыл в Одессу.

Даже с трудовой книжкой работу в Одессе было найти непросто, но тут помогли связи моего дяди, который работал на Новом базаре. Меня пристроили мастером в управление экскавации. И пошло-поехало. Продвигался от мастера до прораба и дальше до начальника участка, по мере того, с какой интенсивностью воровал стройматериалы и давал взятки. По мере продвижения я познакомился со многими влиятельными людьми, занимавшими большие посты.

Затем, благодаря Витьке Богатову перешел в СМУ-11. К тому времени боли под ложечкой стали невыносимыми.

По совету друзей я обратился к лучшему хирургу професору Файнблату, и он за сравнительно небольшой куш, положил меня в лучшую в Одессе клинику - Больницу моряков. Язву анализы и рентген не показывали, но боли усиливались, и Файнблат, решив, что нет дыма без огня, предложил “открыть и посмотреть”. Я решился “без второго слова”. Пусть режет.

В палате было шесть человек. У стенки напротив лежал тощий человечек по имени Цуна. У него постоянно отходили газы. Я не понимал, как в таком тщедушном организме помещается столько газа. Он газовал, не переставая ни днем, ни ночью. Лежащий возле окна портовый грузчик Степа шутил, что скоро Цуне поставят глушитель, и тогда мы поспим.

Потом он говорил Цуне:

-А ну, сперди что-то танцевальное.

Было весело, но не мне. Я устал от постоянных болей. Помогали только уколы морфия, которые добренькая рыжая медсестричка вкалывала мне, после того, как я сказал, что у нее красивые глаза. Откровенно говоря, она выглядела, как пучеглазая лягушка и у нее дурно пахло изо рта, но чего не скажешь за укол морфия. Таких слов ей не говорил никто и, наверное, никогда. Она полюбила меня и сидела со мною все ночи напролет, когда Оля не могла придти. Помню, в ночь перед операцией, она с грустью ласково гладила мой больной, но гладенький живот, и я вспомнил, как Виля Кангун показал мне свой шрам на животе.

Как говорил наш капитан:

- Главное не вид, а важность.

 

ШПАНА

 

А случилось это так. Лето подходило к концу и мы, школьники, приходили в библиотеку школы за учебниками для следующего класса.

В тот день очередь была длинная, и я вдруг заметил, что Виля Кангун, коренастый рыжеватый парень из параллельного класса, обошел всех ожидавших в очереди и встал у самых дверей в библиотеку. За ним подошли его дружки и пристроились рядом. Виля, считался главарем хулиганской шайки и школьники, и даже учителя его побаивались.

Шайка могла избить, подкараулив после школы. Могли ночью камнями выбить окна в квартире. Ходили слухи, что одного пацана, сына милиционера, Кангун сбросил со второго этажа. Я вышел из очереди, направился к Виле и указал на конец очереди, куда ему было положено встать. Виля грозно приказал мне закрыть рот и идти на свое место. Его дружки встали позади меня. Назревал конфликт.

Я не хотел терять авторитет среди ребят своего класса и не стал дожидаться развития событий. Молниеносно я выхватил из рукава финку, которая  всегда была при мне, и снизу вверх воткнул Виле в живот, чуть повыше пояса.

Виля скрутился в три погибели и побрел к воротам школы. Его дружки потянулись за ним, оглядываясь на меня. Запоминали.

Школьный сторож - дед Афанасий Дорофеевич Верещагин (с его внучкой Людкой в то время у нас была любовь) притворился, что ничего не видел.

Я вышел за ними. Демонстративно вытер финку о траву и заложил в рукав. Немая сцена продолжалась недолго. Мы меряли друг друга глазами. Наконец Кангун сказал: - Еще встретимся! И, держась за живот, завернул с дружками за угол.

В смутное послевоенное время в Одессе появилось много шантрапы. Грабили по ночам или средь бела дня, срывали зимние шапки, часы, отбирали деньги. Могли затащить в подворотню и раздеть.

Я был не из тех, кого можно было легко запугать. Учиться я не любил, но драться - очень. За прогулы и драки меня несколько раз грозили выгнать из школы. Приходилось приводить маму, потом выслушивать ее истерические крики, а вечером получать пощечины от отца.

Наша квартира была на четвертом этаже, а на первом проживал мой дружок Борька Юдилевич, по кличке “Ташкент”. Борька был на два класса старше меня, но разгильдяй, каких поискать. Совсем, как я. И учиться он тоже не хотел.

Иногда по пути в школу, проходя мимо его окон, я забрасывал к нему свой портфель и ждал на углу уже налегке. Вместо школы мы отправлялись в парк, на пляж или в кино.

Однажды я узнал, что Борька начал заниматься боксом в детской спортивной школе. Он гордо проходил по двору, как чемпион, перекинув через плечо связанные боксерские перчатки. Такого моя горячая натура перенести не могла, и я попросил Борьку повести меня в спортивную школу.

Хотя ничему большему, чем чинить порванные перчатки я не научился, но разминался со всеми боксерами. Прыгал около ринга, лупил подвесную грушу и ходил в спортивной форме с перчатками наперевес.

Вечерами в наш двор захаживал наш общий друг Игорь Докторович по кличке “Доха”, посещавший ту же спортивную школу и уже получивший какой-то спортивный разряд. Вместе с Борькой они устраивали показательные бои, в которых я участвовал в роли груши.

Борька и Игорь теперь тоже живут в Калифорнии и на совместных гулянках радостно рассказывают в своих выступлениях, как в детстве они учили меня жить, воровать деньги у отца и драться. Ну что ж, я не возражаю.

Спасибо, друзья, ваши труды не пропали даром. Я часто приходил домой с подбитым глазом и получал дополнительную порцию от родителей, зато научился не бояться драк и стоически переносить боль.

Я запросто ходил ночами по Одессе, провожая своих девочек. Для полной надежности, всегда таскал в рукаве или за голенищем сапога нож. Ножей у меня было три штуки: два немецких тесака и очень красивая финка - самоделка с наборной ручкой.

Такие финки вытачивали в тюрьмах из ромбовых напильников, а ручку набирали из разноцветных кусков пластмасовых гребешков. Вырезали куски пластмассы, склеивали, потом придавали форму, полировали и делали свинцовый или медный наконечник, который мог служить кастетом. Ручка получалась утяжеленная и очень красивая. К счастью для себя я воспользовался финкой всего лишь раз, о котором рассказал. Виля и его компания как-то больше не задирались, и этот случай был почти забыт. Через много лет я встретился с Вилей на какой-то вечеринке, и он сказал:

-А помнишь?

И показал мне небольшой шрам на животе. Вот и вся история.

Как говорил наш капитан:

- Оружием надо уметь стрелять.

 

ЯЗВА

 

Наутро перед моей операцией произошел скандал. Скандалил неоперабельный раковый больной, видно какая-то важная шишка. Мол обещали операцию ему, а берут меня. Он орал на всю больницу и поливал всю “жидовскую нацию”.

Пока Файнблат успокаивал его, меня тайком ввезли в операционную. Срок действия анестезирующего спиномозгового укола - до пяти часов.

Сначала было интересно. Не ощущая боли, я смотрел в зеркало операционной лампы и видел, как меня разделывают, вытаскивая внутренности налево и направо.

На третьем часу операции Файнблат воскликнул:

-         Ага, а вот и она, милая! Осторожно, она размочаленная, как капуста.

Язва сидела на стыке желудка и двенадцатиперстной кишки (потому рентген ее не показывал) и готова была прорваться каждую минуту.

Через час мне стало плохо. Заканчивали операцию, вкалывая анестезию прямо в кишки. Ассистировал хирург Олег Медведев, мужик огромных размеров, закончивший ту же 39 -ую школу, что и я, но на год раньше. Наклонясь ко мне и пытаясь отвлечь меня от боли, он рассказал анекдот про собаку в пустыне, грозившую описаться, если не встретит столбик. Но мне было не до смеха.

Впервые я увидел, как в окнах почернел дневной свет, хотя было всего три часа дня. Зашивали меня просто по-живому. Я чувствовал каждый укол иглы.

В реанимационной палате находились еще пять послеоперационников. Воняло отвратительно. Окна не разрешали открывать из-за пыли и спертый воздух вызывал тошноту. Пить мне не разрешали. Только смачивали губы ватным тампоном, который я хватал губами, как ребенок сиську, и высасывал. Оля приходила и целыми ночами обмахивала меня веером. Однажды она даже принесла с собой небольшой вентилятор, но он так шумел, что больные взбеленились, и его пришлось убрать. Через три дня профессор при обходе спросил меня;

 -Ну что, больной, пить хочется? Начнешь пить через три дня или если вырвешь - сразу.

Не успел он выйти из палаты, как я всунул в рот два пальца и вырвал.  Пил я, как лошадь, не отрываясь пока не выпил полный стакан тепловатой, противной, но такой долгожданной воды.

Через день, осматривая и прощупывая меня Файнблат проворчал:

-Ну ты даешь, парень. Скоро сможешь водку пить, а пока, если хочешь, пусть тебе принесут рюмочку рислинга. Смотри, не больше.

В тот же вечер Богатов притащил в больницу две бутылки рислинга, и я приложился, мягко говоря, до рвоты.

Ослабленный организм алкоголя не принял. Поправлялся я довольно быстро, играя  в шахматы с больничным патологоанатомом. Он часто одиноко сидел с шахматной доской около своей отдельно стоящей в глубине больничного двора мрачной лаборатории.

Больные побаивались ходить в эту часть двора.

Наконец меня выписали, и Оля сняла комнатку на 9-ой станции Фонтана, куда мы перебрались с дочуркой на три недели. Мне не разрешалось нормально есть. Оля давала мне  супчик, одно яйцо или немного каши.

Мы проводили время, следя за бабочками и моим состоянием, пока в Одессу не приехал Витькин друг, зампредседателя Ереванского горисполкома Каро..

Когдя в наш пыльный дачный переулочек въезжала черная богатовская Волга, Оля выскакивала навстречу и говорила, что я сплю.

В этот раз приехал только шофер и сказал, что Богатов приказал привезти меня, живого или мертвого, на срочное совещание.

Я, вроде неохотно, оделся и под причитания и наставления встревоженной Ольги поехал в ОТТУ, а оттуда с Витькой в гостиницу “Спартак” на Дерибасовской, где остановился Каро.  Каро привез целый чемодан Армянского коньяка и кричал:

-Женька-джан, я тебя лечить буду. Армянский коньяк целебный! Вот увидишь. Сразу станешь, как огурчик.

Разгоряченный армянским коньяком я сорвал с живота операционную наклейку, и Витьку чуть не вырвало.

Сколько бутылок мы влили в себя тогда – не помню, но все были за мое здоровье. Закусывали какой-то отравой из гостиничной кулинарии. Огурчиком я не стал, только, может, цветом лица, когда Витька выбросил меня возле переулка, не въезжая. Явился я на дачу под Олины пулеметные очереди, которые должны были меня хотя бы ранить, но отскакивали, как горох. Я только криво улыбался и ничего не слышал. На следующий день Оля сказала, что я здоров, как бык, нечего зря переводить деньги на дачу, и что мы завтра же переезжаем в город. Она уже работала преподавателем в школе-интернате на Слободке и распоряжалась домашним бюджетом, так что я не перечил. Я вернулся на стройку. Работа была не тяжелая, но нудная.

Очистные сооружения стояли на месте, как и до моей операции. То не привозили стройматериалов, то не было цемента, то бетона. Стройка росла только на бумаге и мы, получая премиальные, целыми днями искали чем заняться. В то же время у меня начались трения с советской властью, которую я всегда в душе не жаловал.

От безделья я подал заявление на работу на Кубу.  Мне пообещали, и я поступил на курсы испанского языка, которые через год успешно закончил.  За мое хорошее произношение мне поручили приветствовать кубинского посла, брата Фиделя Кастро, Рауля Пердомо-Гонзалеса, что я с успехом выполнил, но на Кубу меня не пустили. Подвела пятая графа.  В то же время я, оставив смердящие очистные сооружения, перешел на работу в Межколхозстрой.

В тот год Оле, в виде премии, дали семидневную поездку в Италию с группой учителей. Многие ехали парами, но меня опять подвела та же графа.  В декабре 68-ого года Оле вручили путевку на встречу Нового года в Софии, естественно, без меня.

Тут я озверел окончательно. Почему меня не пускают за границу? Чем я так опасен в сраной Болгарии или на голодной Кубе? Да я бы в жизни не  променял ни одну из этих стран на самый запущенный одесский переулок. Тут кто-то мне сказал, что есть возможность поездки на теплоходе по Черному морю с заходом в один румынский порт и со встречей Нового года в Варне.

Один ехать я не мог. Продавали каюты только на двоих, и я уговорил поехать своего сотрудника Юрку Крутянского, вечно скрывавшегося от своей жены. С Юркой было легко и просто. Он был надежным товарищем, без капризов и претензий.  Он мне чем-то напоминал Эдьку. Такой же отчаянный.  Ему было все равно где спать, что есть, что пить, лишь бы не крутили мозги.  Он вбирал все как губка, но выдавить из него что-либо было практически невозможно. Долгое время я привыкал к его скрытной натуре, узнавая по каплям историю его жизни, но в душу не лез.

Одно я твердо понял, что душа у него большая и справедливая. Я мог делиться с ним чем угодно, зная, что все сказанное останется между нами.  Хорошо, что он был и остался Человеком, и мы дружим по сей день...

И вот, взяв билеты, мы прошли паспортный контроль и двинули по волнам на Запад.  Круиз в Болгарию оказался премией нескольким колхозам и совхозам Одесской области. Основная часть пассажиров была из окрестных сел и деревень и состояла из председателей с женами, заместителей, агрономов, почетных свинарок и прочей областной партийной знати со свитой.  Их подвозили автобусами прямо на причал. Когда эта молчаливая и несколько сконфуженная толпа взбиралась по трапу, я заметил, что почти все тащили с собой бутыли и корзины со жратвой. Я был уверен, что многие из них покинули родные села первый раз в жизни и о море никакого представления не имели.  Может только по фильмам.

Мужики шли гордо. Все как один в костюмах, в шляпах и нарядных цветных галстуках. Бабы, тоже одетые по-парадному, смущались и переговаривались полушепотом. Распорядитель, а может ответственный за поездку, метался по палубе, распределяя народ по каютам.

Говорят, что театр начинается с вешалки, а цирк, наверное, здесь.

Как говорил наш капитан:

-Хорошая жопа – уже пол дела...

 

А МОРЕ ЧЕРНОЕ...

 

                   “А море Черное ревело и стонало.

                   На лайнер с грохотом взлетал

                   За валом вал.

                   Как будто море

                   Чьей-то жертвы ожидало.

                   Стальной гигант кренился и стонал...”

Так пелось в строевой песне в мореходке и вот я увидел сие воочию.  Не могу сказать, что это может доставить удовольствие..

Не зря наше море назвали Черным. Особенно оно страшно в зимнее время. Как только мы вышли в открытое море хлынул дождь. Море стало действительно черного цвета. Наш теплоход “Победа” носило по волнам, как пустой орех.

Переборки скрипели. Казалось, что корабль вот-вот рассыплется на части - и конец. Группа одесситов-горожан, человек пятнадцать, уже не раз попадавших в шторма, переодевшись собралась в салоне перекурить перед ужином. Корабль был пуст. Кроме нас и кое-кого из команды никто из кают не высовывался. Представляю, какими словами товарищи колхозники благодарили партию и руководство за такой подарок.

Юрка вынул колоду карт. Увидев карты к нам подошло несколько человек, но игра не получилась. Все скатывалось со стола. Приходилось каждый раз спасать то карты, то пепельницы, то стаканы.

Усидеть на месте тоже было трудно. Стулья носило от одного борта к другому. Наконец в салон вошла пышная дама по имени Зинаида. Представилась, культмассовой руководительницей поездки и пригласила нашу группу отужинать в этот вечер с капитаном .

В роскошной капитанской каюте стол и стулья не двигались. Были привинчены к полу. Подали коньяк, шампанское, черную икру, крабы, балычок. Стало спокойнее и веселее. Разговорились. Начали знакомиться. Обращала на себя внимание одна красивая пара. Он был высоким интересным мужчиной, а она - невысокого роста с аппетитной фигуркой и лицом, напоминавшим Марину Влади. Представились Ниной и Саней Патлис. Вне всякого сомнения они принадлежали к особой публике, которую называли цветом Одессы. Он был врач -гомеопат и работал в платной поликлинике, а его жена была в прошлом балериной.

Капитан расшаркался перед ними, очевидно был уже с ними знаком. Сосед по столу прошептал мне: - Саня - это бог. На прием к нему надо записываться за два месяца.

Гулянка закатилась за полночь. Я притащил гитару, которую взял с собой. Попел Высоцкого, Клячкина и несколько блатных песен. Потом пели хором и, наконец, разошлись по каютам. Ночь прошла без приключений. Мы с Юркой спали, как говориться, без задних ног.

К утру море утихло. Выглянуло солнышко и люди повылезали на палубу. Я в своей жизни не видел такого количества зеленых лиц. Это напоминало парад покойников.

И вот объявили завтрак.

Мы с Юркой попали за стол к двум деревенским семейным парам.Снова подали черную икру и прочие деликатесы.

Баба покрупнее, указав пальцем на черную икру,  прошептала второй:

-А шо то такое?

Мужик, подцепив вилкой немного икры, сунул в рот и, прожевав, сказал с видом знатока:

-Похоже, рыбячьи яйцы. Только соленые.

Мы чуть не подавились селедкой. Потом мужики разлили всем из - под полы самогону.

Оказалась очень вкусная сливянка.

Постепенно морды стали приобретать естественный буряковый цвет. Путешествие начинало нравиться. За столами нестройно запели:

-“А помирать нам рановато”...

Мы с Юркой удалились, когда они пошли по пятой.  Я выловил Зинаиду и попросил ее дать нам другое место в столовой. Через полчаса Зинаида нашла меня и зашептала:

-Вы все вчера очень понравились капитану и он решил, что вы с Юрой, Саня с Ниной и я будем обедать и ужинать с ним в капитанской каюте, если вы не прочь, конечно. По утрам капитан пьет только кофе, а к двум часам пожалуйте на обед.  Только никому ни слова.

Во класс какой! Дорогой коньяк, икра и всяческие разные прелести. Такая поездка мне явно была по душе.

Время от выпивки до выпивки мы убивали за картами. Саня Патлис играл за нашим столом и выигрывал. Юрка злился. Проигрывать он не умел. Я играл от нечего делать. Мне было легко и хорошо. Желудок больше не беспокоил. Я пил и ел, как все нормальные люди, хотя три четверти моего желудка достались патологоанатому.  Патлис сказал, что разрастется, и я успокоился совершенно.  Саня обладал удивительным умением убеждать всех, кроме Нинки.

Не знаю, что происходило в их каюте, но то Санька выходил утром с царапинами на лице, то Нинка с фингалом под глазом. Правда,  вели они себя на людях, как ни в чем не бывало, но чувствовалось, что там не все в порядке.

Как-то я присел покурить с Саней на палубе. Он был угрюм и чем то расстроен. Только я собрался расшевелить его, как вдруг из радиорубки донеслась джазовая музыка. Сара Уоун пела “Блюз-ноктюрн”. Саня спросил меня;

-Ты любишь джаз? Слышишь? Это Элла Фитцджеральд.

Я говорю;

-Ошибаетесь, милейший, это Сара Уоун. Джаз - мое хобби.

Саня оживился и заспорил. И покатилось... Он оказался меломаном и у него была большая коллекция записей. Мы с ним крутились в разных кругах любителей. Саня был знаком с такими одесскими китами - собирателями джаза, как Сан Саныч Пикерсгиль, Валя Габучо, Митрофанов.

Мои связи были на более низком уровне, но знаний у меня было не меньше. Я прочитал к тому времени много книг об истории американского джаза.

Итак, у нас нашлась точка соприкосновения. В Болгарии мы поскакали по магазинам пластинок, но интересного было мало. Саня купил пару дисков фирмы Балатон. Я знал, что у них записи плохого качества, еще хуже, чем на наших Апрельках.  Теперь мы с Патлисом говорили в основном только о джазе.  Прощупывали знания друг друга в разных областях блюза, рока, популяра.  У Сани поставщиками музыки были капитаны, знакомые дипломаты. Меня снабжали только два знакомых судовых радиста, ходивших в загранку, да несколько спекулянтов.

Саня получал ту музыку, которую ему дарили, я же заказывал только то, что мне хотелось иметь по американскому музыкальному каталогу Шван.  Сане больше нравился Синатра, мне – Бинг Кросби. Мы оба любили Эллу Фитцджеральд, Гарри Джеймса, Эррола Гарднера...

И говорили, и спорили без конца, забиваясь в безлюдные уголки, забыв о еде и обо всем.  Только и слышалось:

 -А ты знаешь “Караван” Эллингтона в аранжировке Джона Бузона?

-А ты слышал буги Джина Круппа? Вернемся, дам послушать...

Тем временем наступил Новый год.

Встречали мы его на холодных, безлюдных и потому хмурых Золотых Песках.  Сначала нам показали гордость курорта - казино.  Потом под навесом на самом пляже накрыли несколько длинных столов, за которые усадили всех пассажиров нашего судна.

Примерно час нудили болгарской самодеятельностью с песнями и национальными танцами.  Поили ракией - болгарской водкой со вкусом капель датского короля. Затем дружно прокричали “С Новым годом” на болгаро-русском и отвезли на корабль.

После краткого захода в румынский порт Констанца, где я даже не сошел на берег, мы поплыли к родным берегам, прямиком в Сочи, оттуда в Ялту и, наконец, вернулись в Одессу.

Ничего экстраординарного на корабле не произошло, кроме того, что рано утром в Сочи, Саня с новой кровавой ссадиной на лице, разбудил нас с Юркой и потащил в хашную. Там я впервые отведал прекрасный хаш и выведав рецепт, сам изредка варю его и выпиваю рюмку в память о тех далеких днях, когда на теплоходе “Победа” началась наша дружба с Патлисом, сыгравшая огромную роль в коренном переломе моей жизни.

Как говорил наш капитан:

-         За каждым другом стоит товарищ.

 

ПАТЛИС

 

Каждому элементу уготовлена своя клетка. Это не таблица Менделеева. Это жизнь.

Нет одинаковых людей, как и нет одинаковых организмов. Нет совершенно одинаковых близнецов. Все люди созданы по-разному, хоть и одним методом. Если бы все были одинаковы, трудно было бы отличить. Если бы не было высоких людей, то не было бы маленьких. Не было бы толстых, так не было бы худых. Не было бы умных, не было бы и дураков. И так далее.

Многие стараются подравняться под какой-то стандарт. Похудеть. Стать красивее. Казаться выше ростом. Никто, правда, не пытается поумнеть.

Дураки не считают себя дураками.

У каждого отдельного индивидума столько серого вещества, сколько выдано природой. И столько же извилин. Все контролируется генами. Можно учиться, читать, развиваться, тренировать свой ум, но в определенных пределах.

При всем своем обширном уме Ленин признавался, что не может высказать мысль в стихотворной форме, не может написать самого маленького стихотворения. Лев Толстой не умел считать. Эйнштейн был совершенно не приспособлен к быту, а в детстве считался отстающим.

Совершенства не бывает.  Кто-то может быть уникальным в какой-то одной области науки, искусства или финансов, но не во всем вместе. Все это говорит о том, что нельзя найти одну мерку на всех.

Человека маленького роста можно вытянуть, но он порвется. Всю свою жизнь я пытался избавиться от лишнего веса, пока не встретился с Патлисом. Саня объяснил мне все очень просто. Генетически при рождении в каждом заложено определенное количество жировых клеток. Если их вырезать, то неизвестно в какую сторону нарушится жизненный баланс. Если их перестать кормить, они не исчезнут, а будут сидеть и ждать, пока не произойдет срыв, и тогда они начнут набирать с двойной силой. Если изменить состав питания, никто не может предсказать, каких витаминов лишится организм. Человек построен, как машина. Нужно определенное топливо.

Бензиновый мотор не будет работать на солярке. Китайцы долго не протянут на эскимосской пище, как и европейцы не смогут жить на одних бобовых. Человеческий организм еще долго останется не разгаданным.

В тот момент, когда по капле крови врачи точно определят сколько и каких витаминов, солей или кислот нужно добавить или отнять для каждого отдельного организма, можно будет сказать, что наука разгадала человека.

Современное лечение (за исключением хирургии) напоминает гадание на кофейной гуще.

Лекарственный метод лечения относится  скорее к экспериментам.  Есть какие-то более или менее проверенные лекарственные препараты, но они не универсальны.  Так что лечение проводится методом проб и ошибок. Не поможет это лекарство - попробуем другое.  Все потому, что каждый отдельный организм воспринимает и реагирует по-своему.

Саня всегда был за то, чтобы прислушиваться к своему организму. Если ты вдруг захотел помидор или яблоко, это не потому, что оно вдруг пришло на ум. Значит организм потребовал витаминов.

Хорошим индикатором служит сало. Если при упоминании сала тебя воротит, значит печень не в порядке.

Есть такая версия: если что-то лечится, оно может пройти само. Если не проходит, может оно и не лечится.  Говорят же, что простуда с помощью лекарств проходит за семь дней, а если не лечить – за неделю.  Врач-гомеопат Патлис лечил все болезни одинаково. Травками и убеждением. Травки дешевые, а его убеждения были очень позитивны, потому к нему съезжались больные отовсюду, и очередь была невероятная.  Нужно было записываться за три месяца. Больные не подозревали, что лечат, в основном, сами себя. Самоубеждение. Вот в чем был Санин козырь.  Как он мне рассказывал, в день он прописывает в общей сложности полкило извести на бочку воды. Это он, конечно, шутил. Саня отлично знал  лечебные травы и настои и писал научные статьи.

Как-то он встретил меня в поликлинике (мы договорились пообедать) несколько озадаченный. Оказывается одна безнадежная раковая больная из какой-то там деревни, которой он месяцев пять назад прописал подслащенную водичку с шестью каплями свекольного сока, просто чтобы избавиться, вдруг явилась здоровая и цветущая, притащив Сане в подарок целого жаренного поросенка.  Вот что делало его убеждение.

Наше правительство таких методов лечения не признавало, хотя известно, что основа всех лекарств, кроме синтетических, растительная. Санины труды были известны только за рубежом.

Несколько раз его приглашали на конгресс врачей-гомеопатов в Швецию и Швейцарию, где публиковались его статьи, но его не выпускали. Он, как и я, был зол на эту власть и только ждал случая, чтобы покинуть Союз с чемоданами или без. Я все говорю Саня, Саня. Его звали Соломон Моисеевич Патлис, хотя в клинике его называли Семеном Михайловичем, а для своих он был просто Саня, или Соломон-мудрый, как называл его друг Беша Щуровецкий, отсидевший десять лет за свои политические убеждения. Благодаря Сане я оказался в высших сферах “одесского дворянства.” Там были и директор стадиона “Черноморец”, и начальник таможни порта Женя Стоянов, и устроитель всех спортивных соревнований Миша Поварчук, и главный коллекционер марок, неимоверно богатый Натан и многие другие, для которых были открыты практически все двери Одессы, включая обком партии. Жена первого секретаря  была Саниной пациенткой.

Саня познакомил меня с Сан Санычем Пикерсгилем, известным всем меломанам, доцентом по магнитофонам (такое у него было официальное научное звание), который бывало любил просиживать у меня до поздней ночи за бутылкой, слушая новую американскую музыку. Познакомил с доцентом Консервного института Валей Габучо, у которого была вторая по ценности коллекция музыки в Одессе, и мы стали обмениваться записями.

Как-то в Одессу на съемки фильма “Бриллиантовая рука” приехал Андрей Миронов, страстный меломан и упросил меня продать ему пару редких пластинок. Потом время от времени мы посылали друг другу пластинки.

Во второй раз мы встретились уже в Лос Анджелесе у меня в доме. С Андреем пришла Нани Брегвадзе. Они давали в Лос Анджелесе всего один концерт, и после концерта им было приказано вернуться в гостиницу. Андрей сказал:

-А я плевал на их указания. У меня здесь приятель, и я пойду к нему.

Поздно ночью мы поехали догуливать в гостиницу к Кобзону. В ту ночь мы напились так, что я поехал по фривею в другую сторону, попал в небольшую аварию, но чудом выпутался.

В шестидесятые годы я собрал лучшую в Одессе музыкальную коллекцию как по качеству, так и по величине.  В нашей квартире стали появляться капитаны дальнего плавания, всякие директора, мясники с Привоза.  Оля и мама бегали на Привоз, где мои знакомые рубальщики давали самое лучшее мясо, и мы устраивали пиры.  Приходил послушать музыку и полковник авиации Саша, у которого тоже была коллекция.  Привел его ко мне мой друг Славка - сотрудник и соучастник по воровству стройматериалов.

Славка, веселый и добрый парень, собирал музыку, но отдавал предпочтение не качеству коллекции, а качеству звучания и каждый раз приобретал новейшие японские магнитофоны.  Одно время мы были неразлучной тройкой - я,  Славка и Витька Богатов.

У полковника Саши была единственная в Одессе черная Волга с разноцветной подсветкой под кузовом. Ночью казалась, что машина плывет на огнях, как летающая тарелка.  Такое было запрещено ГАИ, но Саша дружил с сыном Микояна и его побаивались.

Саша мне рассказывал, как он присутствовал на приземлении Терешковой, и как беднягу в бессознательном состоянии вытаскивали из капсулы, всю (от страха) в собственном говне, и три дня отмывали и приводили в чуство, до того, как показать народу.

От него же я узнал подробности гибели Гагарина. От Гагарина давно хотели избавиться. Он был бельмом на глазу. У него вечно были конфликты с космонавтами, особенно с Титовым. Он был первым и требовал к себе особого почета. И пьянка с девицами, и проход на взлетное поле в пьяном виде, и угон с пьяным генералом незаправленного реактивного истребителя, предусмотрительно поставленного на взлетную полосу - все было подстроено.

Видя,  кто к нам приходит, мой отец только пожимал плечами и говорил удивленно: -Ну-ну!

Во дворе со мною стали почтительно здороваться соседи, не понимая,  кем же это я стал, что ко мне через весь двор маршируют капитаны и полковники в формах, а у ворот паркуются черные Волги.

У Сани, правда, была серая Победа, но это для завистливых глаз. Кузов Победы был смонтирован на новой мощной Волге. В общем мое увлечение музыкой открыло путь в “высшее общество”.

Как говорил наш капитан:

- Будет музыка, а танцы найдутся.

 

ДА БУДЕТ МУЗЫКА

 

В 1900 году в Америке родился джаз. Негры-рабы слушали классические мелодии, вальсы, польки, религиозные гимны, доносившиеся из окон рабовладельцев и интерпретировали услышанное по своему, на примитивных инструментах, применяя афро-испанские ритмы. Так появился джаз, музыка, которую дала миру Америка.

В 1968 году того же века на Канатном заводе в городе Одесса родился джазовый ансамбль под руководством Виктора Владимировича Богатова. Витькин приятель - директор завода - пригласил главного инженера ОТТУ на полную ставку для реорганизации заводского эстрадного оркестра, бывший руководитель и солист которого, баянист Стульченко спился, продал заводской баян и был уволен.

В состав оркестра входили Ваня - барабан, Петр Аронович - скрипка, труба и туба (имен не помню). Витька притащил из ОТТУ свою Ленку “Скребу”, которая неплохо исполняла песню “О, голубка моя” на испанском и еще пару других. Для расширенного состава в дни больших праздников он брал с собой гитариста Игоря “Заику”. Игорь хорошо играл на гитаре, но говорить с ним было невозможно. Заикался он страшно. Когда он открывал рот и начинал тужиться и краснеть от напряжения, Витька орал:

-Кочумай, - что на музыкальном жаргоне (лобанской фене) означало “заткнись”.

Витька знал много лобанских слов, таких как обверзать, что означало - обосрать, сурлять - ссать, берлять – есть...

Ленку он называл чува, другие были чуваки или чувихи.

Я еще выучил от него, что кардифал - это хлеб, кир - выпивка, и баранство - половой акт.

Аранжировать Витька не умел, хотя и получил музыкальное образование. Ноты он знал, но играл только на слух.

Скрипач Петр Аронович всегда приносил нотную бумагу и пытался записывать Витькины замечания, но простыми буквами, так как нотными знаками мат не пишется.

Все это происходило после работы в Красном уголке Канатного завода. Обычно все были усталые и злые, и только после бутылки водки начиналась, извините за выражение, репетиция.

Когда я однажды попал на их репетицию, я думал, что сдохну от хохота. То, что там происходило, можно было назвать, разве что, музыкальным балаганом.  Ленка пела, постоянно оглядываясь на оркестр, который пытался вдуть в песню свою мелодию.  Витька на пианино играл почти правильно. Игорь подыгрывал только на басах гитары, имитируя контрабас. Петр Аронович отставал почти на три такта и Витька орал:

- Быстрее же,.. вашу мать!

Барабан и туба рубили в унисон.

После репетиции Витька зло бурчал: “За ким хером оно мне надо. Уйду в жопу и постригусь в монахи. Там хоть без головной боли”.

Но деньги завод платил исправно, и все продолжалось в том же духе.

Однажды на репетиции, выпив рюмку, я взял с пианино бубен, который Ленка таскала с собой для испанских песен и стал подзванивать, подпевая.  Витька моментально зачислил меня в состав оркестра певцом и бубнистом.

В заводскую ведомость я был внесен как слесарь-подменщик второго разряда с месячной зарплатой 32 рубля 75 копеек.  Через пару месяцев оркестр насобачился почти правильно играть десяток песен и пару танцевальных мелодий. Нас стали приглашать на  похороны и свадьбы за договореное вознаграждение.  На похороны я не ходил. Там певец не нужен, а на свадьбы Богатов таскал подвижной состав, то есть меня, Ленку, Игоря-заику и Ваньку барабанщика.  Сам он играл на аккордеоне, который завод купил взамен украденного баяна.

Сцены я не боялся, потому что еще в институте писал и вел конферанс, участвовал в КВН, так что опыт был, и я  вел свадьбы, часто путая имена женихов и невест, но в пьяном шуме на это никто не обращал внимания.

Хуже было, когда кто-то заказывал песню.  Играл и пел тот из нас, кто ее знал, остальные делали вид, что подыгрывают.  Все шло хорошо до одной свадьбы на Слободке. Началось с того, что марш Мендельсона жениху не понравился.

-А мы не шагать сюда собирались! А ну, играй нам танги или наше, блатное. 

Мы трижды сыграли “Голубку” и “Под весенней листвой”, когда подошла к нам хорошо выпившая баба и сказала: 

- Давайте играйте “Камыши”.

Витька сразу начал “Шумел камыш”, но баба сказала:

- Да не то! Вы что “Камыши” не знаете?

Игорь врубился сразу и начал краснеть, надувать щеки и шептать:

- Ла...Ла.. Ла...

Богатов привычно зашипел:- Закрой поддувало!

Я попросил бабу напеть, как знает. Она возмутилась и стала орать: - Все знают “Заберемся в камыши, наберемся от души. На-хуя нам эти..” И тут мы хором закричали: ландыши!

Мы сыграли. Пел я. Но спел правильные слова из песни. Всем не понравилось. Они знали по другому. С оркестром приготовились разбираться. Деньги были плачены вперед. Витька никогда не хотел после свадьбы торговаться с пьяными.Тут я забрал у Игоря гитару. Быстро перестроил на свой цыганский лад и начал петь:

                   “Замерзали в снегу трактора.

                   Даже “сталинцу” сил не хватало.

                   И тогда,  под удар топора,

                   Наша песнь над тайгой зазвучала.

                   Не печалься любимая”...

Обрадованный жених заорал:

-Во! То, что Родина требует.  Давай, паря, нашенские.

Пришлось выручать оркестр, и я выдавал, что знал. До хрипоты. Просили петь еще. Поили всех. Игорь обиделся. Витька напился. Барабанщик ушел. И оркестр после этого вообще развалился. Больше я на завод не приходил. Не мог больше слышать эту какофонию.

Директор тоже наелся жалоб и нашел какого-то профессионала на Витькину должность. Витька сказал: - Слава богу!- и был благополучно уволен. Так печально закончилась в Одессе моя эстрадно-музыкальная карьера.

Как говорил наш капитан:

- Музыка бывает хорошая и похоронная.

 

НАЧАЛЬНИЧЕК

 

Будни бежали, бежали и прибежали. Оля родила сына Сашку.  Гуляла вся Одесса. Пошли другие заботы. Начались трудовые деньки. Нужно было  больше уделять времени дому.

Работа не мешала. Как говорят, была не бей лежачего. А чего лежачих бить. С лежачими можно делать и другое. Работа занимала часа два в день, если не было планерок и совещаний. Нужно было с утра проехать по своим объектам и дать правильные указания. А указания были простые.

В случае, если залетало на объект начальство или заказчик и спрашивали меня нужно было говорить: -“Вот, только что был, ну минуту назад. Видно пошел позвонить (или поесть)”. В зависимости от времени дня. “Скоро вернется. Надолго не отлучается.”  Указания выполнялись четко.

А вот на строительстве жилого дома на Черноморской дороге указания начальника участка не выполнили. Начальство само решило вглянуть на синьки и поседело на глазах удивленных строителей. Надписи на синьках читались по-еврейски, то есть справа налево.

При копировке проект был зеркально перевернут. Тогда начальство взглянуло на здание, возведенное почти до третьего этажа и пришлось вызвать скорую помощь, начальника проекта, управляющего трестом и кого-то из обкома. Дом рос фасадом вовнутрь, как видели на проекте. Пришлось валить до самого фундамента. Оказалось, что фундамент был посажен правильно по первой части проекта. Были посажены кое-кто из проектировщиков и начальства. И тоже посажены правильно и надолго. 

У меня таких казусов не было. Дисциплина. В это время начальник ОТТУ умер и Богатова назначили на должность временно исполняющего обязанности.

Витька, не теряя времени, выгнал вконец проворовавшегося начальника ремстройуправления ОТТУ и пригласил меня на его место. По правилам игры, чтобы быть утвержденным Киевом в такой ответственной кормушке, нужно было вступать в партию. Для меня это было, что надеть петлю на шею. Витька аж зашелся криком в своем новом необъятном кабинете:

-Я тебя из говна тащу! А ты в эту сраную партию вступить не хочешь. Киев не утвердит и подсунут какое-нибудь мурло, да еще может и стукача. Не еби мне мозги! Тут все свои. Примут в кандидаты за один день. Даже проверки не будет.

Пошумел, пошумел и мне пришлось согласиться. Прием, действительно, прошел быстро. Вопросов почти не задавали. Косились на расставленный тут же в кабинете стол с закусками.

Все было свеженькое с Привоза. Огурчики и молодая редисочка пахли обалденно, а о копченном сале и говорить нечего. Водку наливали из-под стола, как положено.  Ударили по-третьей, и я оказался в кандидатах, а через неделю вошел в свой собственный кабинет в дальнем здании того же ОТТУ. Не успел я познакомиться со своими подчиненными и сесть за стол, как раздался звонок. Секретарша заглянула в кабинет.

- Евгений Матвеевич! Вас Богатов.

Я поднял трубку.

- Где завтракаем?

- Ты с ума сошел, Виктор Владимирович. Дай хоть в своем кабинете посидеть.

-         Посидишь, когда посадят, а я жрать хочу. А “Виктора Владимировича” оставь для планерок.Еще раз спрашиваю в вокзальном или в “Красной”? Я позвоню и закажу. 

Когда начальство говорит таким тоном, возражать нельзя. И покатилось. Завтрак до самого обеда, обед до ужина. И всегда водка. И так почти каждый день.

Я, как в угаре, принимал какие-то решения, подписывал какие-то накладные, процентовки, ведомости. Все не глядя, не вдаваясь в детали.  Мелькали на бумагах вагоны заказанных кем-то шпал, рельсов, песка.

Однажды утром вошел в кабинет один из моих начальников участка, молча положил на стол спичечный коробок и не говоря ни слова вышел.  Я раскрыл коробок и увидел аккуратно свернутые две сотенные купюры. Объяснять долго мне не требовалось. В тот же день за обедом я протянул Богатову сотню. Он глянул мне прямо в глаза и тихо сказал:

-Мне твоих не нужно. Когда будет нужно - скажу. Пока отдай Оле. Я ничего не видел, понял?  Но за жратву платить будешь теперь ты.

Ну что ж. Приказ начальника - закон.

  Уже не стесняясь я собирал начальников участков на планерки в своем кабинете, затем вынимал сигарету, а они доставали спичечные коробки и уходя, оставляли их на столе.  Делал я это сознательно открыто, чтоб была круговая порука.

Ну что ж. Вроде я сел на прикуп, но был неспокоен, как бы не сесть надолго.

Полгода прошло гладко. Я нажил брюшко. Ходил в кожаной шляпе, под задницей был свой “козел” с шофером Ванькой и  чувствовал себя, как у “Бога за пазухой”.

Киев утвердил меня, и я стал полноценным начальничком, хоть мелкого, но строительного управления.  Однажды на Первое Мая я сморозил глупость, когда из кладовой управления стали  выносить для парада выцветшие транспаранты и флаги.

Стоя посреди двора, начальник отдела кадров, типичный кагебешник сказал, что флаги надо бы уже сменить.

-На хорошие импортные флаги,- вырвалось у меня.

Донесли Богатову. Он вызвал меня и прочел нотацию. Потом сказал:

-Прежде чем открыть рот, посмотри по сторонам, какие гниды тебя окружают.

Как говорил наш капитан:

- Самое опасное на минном поле - это подтереться крапивой.

 

ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС

 

Все чаще и чаще Саня Патлис стал вести со мной разговоры об Израиле. Какая это удивительная страна. Райский уголок, построенный на песках и голых камнях. Какой евреи великий и воинственный народ, ставший грозной силой на Ближнем востоке, доказавший полное превосходство над неисчислимым арабским войском в период шестидневной войны... Сначала я слушал без особого интереса, но Саня так умел убеждать, что я даже взглянул на географическую карту, чтобы убедиться воочию, что Израиль действительно существует. До этого я как-то пропускал мимо ушей все, что касалось Израиля, кроме, пожалуй, событий шестидневной войны.

Однажды в конце рабочего дня ко мне в управление пришла маленькая рыжая женщина по имени Зина с запиской от одного Саниного приятеля с просьбой помочь ей сделать ящики. Зина стала как-то странно мяться и смущаться, когда я задал вопрос, для чего ей такие огромные ящики.

Вообще-то я сразу врубился, потому что уже слышал где-то, что люди уезжают в Израиль и отсылают туда свое имущество в больших ящиках из-под пианино или сделанных по заказу. Я не похож на еврея. В управлении некоторые считали меня испанцем, другие говорили, что я итальянец, третьих просто смущала моя дружба с Богатовым, которого считали ярым антисемитом за его острый язык.

Он поливал своего начальника, называя его жидовской мордой, хотя в действительности никаким антисемитом он не был и с момента знакомства знал кто я.

Я считаю, что антисемитами становятся те, кто не может добиться ничего путного в жизни в силу своей умственной отсталости. В этом случае удобней винить евреев. Они, вроде, ближе чем китайцы.

Зина ломалась недолго и созналась, что переезжает к отцу, который уехал в Палестину еще в конце тридцатых годов.  Она в прошлом году навестила его и теперь решила переехать в Израиль насовсем.

У меня ушки встали на макушке и я сказал, что не возьму с нее за ящики ни копейки, если она завтра же покажет мне все фотографии и расскажет обо всем, что она увидела в Израиле.

Через день я знал об Израиле больше, чем те, которые уезжали туда вслепую. Я сразу позвонил Сане, и он, бросив своих больных, примчался ко мне.  Когда я закончл свою лекцию Саня подумал немного и сказал:

-Я тебе расскажу, но ты держи язык за зубами. Я тоже еду, что и тебе советую сделать. 

Не знаю насколько изменилось выражение моего лица, когда Саня вдруг сказал:

- Не падай в обморок, но я должен тебя предупредить, что будущего у тебя здесь нет. Когда-нибудь, и может довольно скоро, тебя подставят, и ты поедешь надолго в другом направлении, далеко на север, а меня здесь уже не будет, и никто тебе не поможет. Я уже знаю кое-что и просил тебя не трогать.

Честно говоря, я ему не поверил в первый раз за все время нашей дружбы, но прокрутив все это в голове, струсил.

Саня знал практически все, что делалось в городе. С ним делились все.

- А каким макаром я попаду в Израиль? У меня там нет ни души.

- А тебе никто и не нужен. Я приеду и сразу пришлю тебе вызов.

- А у меня русская жена.

- А у меня какая?

- А как родители?

- Вот им будет легче, чем тебе. Их ждет пенсия, квартира и медицина.

Это я уже слышал от Зины, но продолжал высказывать свои сомнения.

- А в каком положении мы окажемся, если не получим разрешения?

- Ну знаешь ли! Ты уже взрослый мальчик. Во-первых реши со своими главный вопрос. Когда придете к общему знаменателю - поговорим о деталях.

На север мне совсем не хотелось, а прекратить свои дела одним махом я тоже не мог. Уже многие райкомовцы и обкомовцы кормились из моей конторы и, оставшись без пайка, могли подставить меня в любую минуту.

Что делать? Оставалось открыться Оле. Мария Алексеевна, Олина мама, которая на время приехала к нам помочь по дому, была тихой набожной старушкой. Она очень любила Сашку и Инку и полностью взяла на себя уход за детьми. Моя мать не возражала. В ее семье она из пяти детей была старшей и практически лишилась детства, помогая родителям растить сестру и трех братьев. Теперь она была довольна, что с нее снята эта обуза, и она могла уделить себе время для походов по парикмахерским, модисткам и врачам. Мать вечно жаловалась на сердце и часто ездила на курорты. Мария Алексеевна была адвентисткой какого-то дня, но я никогда не интересовался религиозными течениями.

Я твердо уверен, что все святые книги от Старого до Нового завета - написанные в древние времена сказки, основанные на каких-то необъяснимых, гипертрофированных явлениях, как нынешние летающие тарелки. Обрастая новыми фантазиями из века в век, сказки слились в книги, названые святыми, и они послужили базой для огромного прибыльного бизнеса, называемого религией. Если бы религия, считающаяся чудодейственной, предназначалась для спасения человечества, она не покрывала бы злодейства инквизиции, развращение младенцев, воровство и обманы, совершаемые служителями господними. Не дала бы уничтожить шесть миллионов евреев. Бог не позволил бы разрушения построенных в его честь храмов, церквей, костелов и синагог, где ему возносят молитвы.

Как бы мне ни доказывали,что Бог есть и человек создан по образу и подобию божьему, стоит подумать хотя бы о Гитлере, и от веры не останется и следа.

Но человек должен верить во что-то. Даже у самого ярого атеиста Бог всегда сидит в мозгу, и в тяжелые минуты, когда положение кажется безнадежным, он  шепчет про себя:

 -Господи, помоги!

Такова человеческая натура. Проговорив эту короткую молитву, я выложил Оле весь мой разговор с Саней. Я ожидал чего угодно, но она, подумав, сказала:

- Мама, видно, была права. Она мне давно уже говорила, что молится, чтобы мы уехали в Израиль. По ее религиозным убеждениям, когда настанет конец света уцелеют только живущие в Палестине, на Святой земле. Я согласна уехать из этого ада, хотя бы ради детей.

Ну что ж. Первый шаг сделан. Русская жена хочет ехать в Израиль!

Осталось сделать всего ничего. Начать и кончить.

Никогда в своей жизни я не говорил с отцом как мужчина с мужчиной. Потому и чувствовал себя не в своей тарелке, когда сообщил ему о моем с Олей решении.

Мне показалось, что первым его желанием было влепить мне знакомую с детства пощечину, но он удержался и перешел на злой поучительный тон:

-Я всю свою сознательную жизнь отдал Советской власти, и на старости лет, когда я заслужил ученую степень и уважение, ты хочешь сделать меня врагом народа...

Он еще долго говорил лозунгами, но я хорошо знал его отношение к Советам, подслушивая в детстве перешептывания с приятелями.

Он всегда боялся этой власти и ненавидел ее. Он знал все о репрессиях, о сталинских эшелонах, о деле врачей. А еще он хорошо знал, что дальше доцента ему не пойти, несмотря на большое количество научных трудов. Знал, что руководство института только и думает, как бы до времени выпихнуть его на пенсию.  Иначе говоря, он знал, что стоит на трясине, но боялся сделать шаг в сторону.

Где-то в Израиле проживал наш дальний родственник, но об этом в семье даже думать боялись. Никакой связи с ним не было, и ссылаться на него было бесполезно.

Мать, наоборот, обрадовалась. Ей понравилось, что у нее будет пенсия (она никогда не работала), что будет жить в отдельной квартире и получать бесплатную медицину.  Ей осточертел наш тяжелый четвертый этаж без лифта, постояные выклянчивания денег у отца на лечение, на взятки районным врачам и на помощь бедной тетке в Черновцах.

Отец не поддавался ни в какую. Пришлось звать на подмогу тяжелую артиллерию.

Я верил в Санин дар убеждения. Саня засел с отцом в гостиной и через полчаса отец согласился. Кроме того Саня расписал нам как, кому и в какой последовательности надо подготовиться, а пока надо было сидеть тихо и ждать вызова.

И теперь для меня остался невыясненым главный вопрос. Как я навсегда расстанусь с Одессой? Я знал, что мы берем билет в один конец.  Обратной дороги не будет.

Я любил Одессу так, что возвращаясь даже из недолгих поездок, чувствовал, как у меня  странно щемило сердце, стоило поезду подойти к Раздельной, и вдали показывались первые дома, улочки, огородики. И когда, наконец, поезд шипя входил под навес вокзала, я с облегчением понимал, что вернулся  домой.

И вот этого дома у меня больше на будет. Я теряю Одессу навсегда.

Это было самое мерзкое чувство, поселившееся во мне надолго.

Как говорил наш капитан:

-         Если умом не берет – запомни.

 

ЗОНТИК БРАТЬ, ИЛИ НЕ БРАТЬ ?

 

Вызов пришел ровно через три месяца после отъезда Патлисов. Я долго гадал, кто такой Ишкола Натаниаху, который прислал мне вызов - тетя или дядя. Решив что дядя, я начал тяжелый документальный бой с истерической Родиной.

Саня, как и обещал, оставил мне проверенные концы, и я ринулся в атаку. Делать надо было все быстро. В нашей стране законы вводились и отменялись с одинаковой скоростью.

Мария Алексеевна, благословив всех нас, уехала домой в Воркуту.

Капитан милиции Жовтневого района Галина Петровна за двести рублей и флакон французских духов называла меня Женей и  принимала вне очереди. Она даже разрешила не приводить на подпись отца и мать.

Тяжелее всего было мне получить открепление от партийных органов. Комиссия старых большевиков, стуча палками, пытала меня добрых три часа. Вопросы сыпались как бомбы.

Почему я уезжаю во враждебную сионистскую страну?

-Я уезжаю, чтобы объединиться с родствениками на своей исторической родине.

-Здесь твоя родина. Твои братья и сестры, которые проливали за тебя свою кровь.

Я тут же вспомнил, как сразу после войны в трамвай с передней площадки входил городской попрошайка с гармошкой и костылем, снимал морскую фуражку и начинал:

 - Дорогие братья и сестры! Братишки и сестрички! Я за вас пролил свою кровь. Прошу, дорогие, кто сколько может, помогите бездомному...

Мне захотелось тоже закричать: - Помогите бездомному...

Но меня бы не услышали.

Когда на вопрос, где родился мой отец, я ответил:

-В России, - старый дурак-большевик, брызжа слюной, зло заорал: -Видите, какую антисоветскую сволочь мы взрастили в своем коллективе! Он даже “Советский Союз” произнести не хочет!

Бесполезно было доказывать, что в 1898 году Союза не было. Наконец мне была выдана желанная бумага, в которой черным по белому было написано - „.в связи с отъездом в сионистскую страну Израиль, выгнать из кандидатов в члены партии с позором и написать письмо лично товарищу Леониду Ильичу Брежневу с просьбой отказать изменнику родины тов. Е. М. Кричмару в праве вернуться на Родину, когда он этого попросит.”

Даже грозная на вид Галина Петровна улыбнулась, прочитав эту чушь: - Ну что ж. Будем рассматривать тебя, как изменника Родины.

Но самый трагический момент ждал меня в ОТТУ. Назначенный полгода назад начальником Николай Иванович Кравченко, свой в доску парень, подружившийся со мной и с Витькой Богатовым, который снова вернулся в свой кабинет главного инженера, наотрез отказался меня выслушать, когда я сказал куда переселяюсь.

-Никаких писем я тебе не дам,-кричал Коля,-Ты сошел с ума. Скажи мне, что ты пошутил. Повысить тебе зарплату, пробить новую квартиру? Только скажи.

Такой истерики я от Коли не ожидал. Два дня я оббивал пороги в его приемной, пока он, наконец, понял, что мое решение окончательное и бесповоротное.

-Только у себя в управлении ничего не говори. Ты работаешь до последнего дня.

Он все же надеялся, что я передумаю, или что-нибудь помешает мне уехать.

И, действительно, его надежды чуть было не сбылись. В одно прекрасное, скорее ужасное утро, когда уже была подписана сдача квартиры, отец ушел из института и Ольга уволилась, позвонила мне Галина прямо в управление и приказала явиться немедленно. Я прилетел и был впущен незамедлительно.

-Женя! Сегодня ввели новый закон. Всем отъезжающим в Израиль оплатить за полученное высшее образование по девять тысяч рублей с носа. У тебя трое. Тут я ничем помочь не могу. Дали три месяца. Платишь, или остаешься.

У меня внутри все оборвалось. Где мне взять такие деньги?

За такую цену можно было купить три Волги, да еще Саня перед отъездом сосватал мне коллекцию марок Германии и Германских колоний за кругленькую сумму, сказав, что марки в Европе ценятся и это лучший способ вывезти деньги.

Домой я не пошел. Первой мыслью было обратиться к Пикерсгилю. Сан Саныч сразу сказал, что помочь ничем не сможет, кроме того, что предложит знакомым меломанам раскупить мою музыкальную коллекцию.

О продаже коллекции я и не подумал. В ней была вся моя жизнь. Часть пластинок была уже запакована.

То же ответил несметно богатый филателист Натан, продавший мне марки. Он, мол, сам ищет пути переправить марки за границу, чтоб обеспечить уезжавшую дочь с зятем и внуком. Одна надежда оставалась на дачу, которую отец решил продать за пять тысяч, но пока никто ничего не давал. Но что пять тысяч?

Простыми словами не передать ужас моих, когда я принес сообщение о новом законе. Отец, ставший красным от злости, сказал, что напишет Брежневу личное письмо. Мать побежала в синагогу, но вернулась ни с чем. Местный рабай побоялся даже говорить об Израиле.

Приходили родственники и уходили разводя руками. Лично я никогда не испытывал особой ненависти к Советам. Ничто происходящее в стране до сих пор не затрагивало меня, кроме личных обид, когда мне отказывали в поездках за границу. Я никогда не интересовался политикой и во мне то и дело пробуждались сомнения, правильно ли я поступаю, послушавшись Патлиса.

Тут оставалась вся моя жизнь, друзья, музыка и вся Одесса.

Какой Израиль? Что нас там ждет?  И вот, когда казавшийся вечным фундамент стал уплывать изпод ног, я понял, что теперь, особенно после встречи со старыми маразматиками-большевиками, просто не смогу смотреть на коммунистов без ненависти.

А тут и власть показала гнилые зубы. Ведь отец отдал ей всю свою жизнь. Обучил столько виноделов, агрономов, написал столько трудов и за все это должен был еще платить за свое образование. А Оля, отдавшая семнадцать лет здоровья школе, обучая молодое поколение негодяев, и зарабатывавшая  жалкие копейки?  Она тоже должна возвращать деньги.  За что?

Ответ был прост. Рогатки. Не могли коммунисты спокойно отпустить евреев. Нужно было на прощание поиздеваться, попортить нервы, чтобы поняли и запомнили, что с врагами так и надо поступать. Грозовые тучи стали сгущаться со всех сторон. Оборвалась важная связь, оставленная мне Саней. Сняли начальника таможни Женьку Стоянова, который вскоре повесился.

Из Воркуты пришла телеграмма о смерти Марии Алексеевны, и Оля, взяв малого Сашку, поехала ее хоронить.

Я ждал у моря погоды, играя по вечерам в карты с двумя капитанами дальнего плавания, сидевшими в отказе. Понемногу распродавались, распаковывая чемоданы. Продали всю мебель, кроме родительской кровати. Мы с детьми спали на полу.

Все надеялись, что дурацкий закон будет скоро отменен.

в конце июля чуть-чуть распогодилось. Первой ушла дача за три с половиной тысячи. Затем пианино за триста. Еще за триста отец продал облигации золотого займа на сумму пять тысяч.

И, наконец, из-за туч показалось солнце, когда Пикерсгиль прислал любителя музыки и тот, не торгуясь, отдал мне без малого десять тысяч за коллекцию музыки и всю аппаратуру.  позвонила Галина и сказала, что отцу платить не нужно. Пожилым отменили. То ли письма помогли, то ли кто-то наверху поумнел, что мало вероятно.

В последний момент Натан прислал ко мне некого Наума, который перегонял деньги в Израиль, давая отъезжающим ссуды с тем, что в Израиле ему вернут один к одному лирами.  Наум сказал, что собирается ехать года через три, так что у меня будет время поднакопить к его приезду. Расчитывая на свои марки, я взял у него пять тысяч и немедленно оплатил в сберкассу всю сумму, включая пошлины за отъезд, лишение гражданства и билеты на самолет Москва-Вена.

Перед самым отъездом вдруг прибежал двоюродный брат Сани Боря с сообщением от него. Патлис просил, чтобы я в Израиль не ехал, а связался с ним из Вены по такому-то номеру телефона в Италии. Я ничего не понял, а Борька просто передал, что слышал. Саня по телефону не распространялся.

Новая загадка. Я решил своих больше не нервировать и ничего про звонок не сказал. Заключительными пинками под зад нас щедро угостила одесская таможня, через которую мы отправляли два небольших ящика с книгами, остатками кухонной утвари и папиными кальсонами, с которыми он ни за что не хотел расставаться.  Здесь у меня отобрали часть дорогих марок гитлеровского периода, на что я сказал полковнику таможни: - Если этой стране так нужен Гитлер- пусть остается!

А дворничиха тетя Галя, наблюдавшая наш проход через двор с четырмя чемоданами проводила нас словами :- Чтоб вы не дождали доехать до того места, куда едете!

На вокзал к поезду пришло много народу. Мои двоюродные сестры Лара и Инна ревели, как на похоронах. Плакал и пришедший с Витькой Коля. Он давно мне сказал, что придет провожать и ничто его не остановит. Богатов хмуро сморкался в платок и заплакал уже обнимаясь со мной и Олей.

Любопытные на перроне не могли понять, почему плачут солидные русские мужики, провожая евреев...

Потом две ночи в Москве, где без паспортов в центральные гостиницы нас не пустили. И мы с Олей, заболевшим Сашкой и державшейся стойко Инночкой спали по очереди на двух узких кроватках в вонючей гостинице Сельхозвыставки за сто рублей и Олину тоненькую золотую обручалку, которую я подарил ей, когда родился Сашка.  Родителей пожалел мамин родной брат, но пустить еще и нас побоялся. Вопрос - брать зонтик, или не брать - больше не обсуждался, и шестого ноября 1972 года мы приземлились в Вене.

Как говорил наш капитан:

-         Надо научиться зализывать раны.

 

ШАЛОМ

 

В Вене прямо у трапа самолета нас сразу окружили солдаты с автоматами. Подали автобусы и в сопровождении полиции и солдат без проволочек отправили прямиком в мрачный замок Шенау.

Было как-то неприятно, попав в свободный мир, почувствовать себя пленниками. В окруженном глубоким рвом замке царила деловая озабоченность. На вышках и на стене замка маячили фигуры автоматчиков. Представители Сохнута быстро расселили семьи по кельям с нарами. Каждого предупредили, что из замка выходить запрещается.

Три дня прошли в тревожном ожидании. Наконец, нас таким же образом, как встречали, отвезли под покровом ночи в аэропорт прямо к трапу израильского Боинга, и через несколько часов нас принял аэропорт Тель Авива. С высоты Израиль вырисовывался голубыми огнями уличных фонарей и я вспомнил “ Израиль в голубых огнях” - слова Патлиса, которому я из Вены так и не позвонил.

Сойдя с самолета, мы шли вдоль шеренги крепких высоких парней в военной форме, стоявших по-американски, чуть расставив ноги и положив руки на короткие автоматы. Я представлял себе израильтян маленькими, темнокожими, носатыми людьми, совсем не такими, как эти в аэропорту, с улыбкой смотревшими на наше шествие. Чтобы окончательно убедиться я сказал одному из них: -”Шалом!” Единственние слово, которое я знал на иврите. Услышав в ответ: -Шалом у браха! -я понял, что это наши, евреи, только совсем другие. Зато сохнутовцы в аэропорту были именно такими, кого в Одессе называли “сволочными”. С памятной грубостью советских продавцов они отпихивали растеряных людей, подходивших с вопросами.Они не говорили, а приказывали на русском языке с польским акцентом:

 -Закрыть рты и ждать своей очереди.

Когда кто-то из них рявкнул на Олю с больным Сашкой на руках, я обнажил зубы. Не для того мы пережили все, чтобы нас встретили, как скотов. Я послал парочку из них по-одесски и прошел прямо к начальству, где высказал матом все, что думал.

Там не ожидали такого напора и нас без заминок отправили в лучший в Израиле ульпан в красавце Кирьят Тивоне. Этот кусочек страны не зря называют израильской Швейцарией. С горы, где расположен курорт Кирьят Тивон, сквозь пихты и ели открывается вид на далёкую Хайфу и Средиземное море. В хвойный воздух вплетается аромат цветущих апельсиновых садов. Чистые улочки с частными коттеджами, построенными по индивидуальным архитектурным композициям и фантазиям, утопая в зелени и хвое, дышали спокойствием и уютом.  Впечатление сказочности усиливалось конфигурацией крыш, начинавшихся прямо от земли и заканчивающихся островерхими коньками.

И закладывающая уши тишина. Ну прямо рай земной. Лишь иногда с рокотом проносился израильский истребитель, напоминая о том, что страна на военном положении.

На первом же уроке в ульпане преподавательница иврита Това без обиняков заявила, что без арабского окружения Израиля бы не существовало. Евреи живьем бы съели друг друга.

Наш ульпан был самым шумным местом. Из тридцати семейств - семнадцать было из Одессы. С утра начинались крики из окон, ну прямо как в одесских дворах. Орали дети, орали мамы, торопя их на занятия, перекрикивались знакомые.

Случилось так, что многие семьи знали друг друга еще по Одессе и громко обменивались информацией, не вылезая из постели, или торча в окнах в бигудях и в пижамах.

Мужское население ульпана ходило на занятия с явной неохотой, а некоторые сразу после завтрака просто садились в садике поиграть в преферанс.  Многие ждали багажа, чтобы распродаться и уехать в Италию.

Мне Израиль пришелся по душе. Иврит давался легко. Не зря говорят, что евреи иврит не учат, а вспоминают.  Дело в том, что модерный иврит, созданный Бяликом, основан на русском построении фраз. Говоришь, как думаешь. По русски, только ивритскими словами.

К примеру, на английском не скажешь: - идет дождь, т.е. “ гоус рейн ”, зато на иврите точно: -олех гешем. Олех - идет, гешем - дождь. Поэтому выучив обиходных сто-двести слов можно идти в супермаркет без переводчика. Оля зубрила иврит, не пропуская ни урока и считалась лучшей ученицей в своем классе. Она готовила свои и мои домашние задания, когда я подсаживался к преферансистам. Отец тоже всерьез занялся языком. Он  в детстве занимался  в  хедере - еврейской школе и помнил какие-то основы. У него было навязчивое стремление работать в Израиле по специальности. Благо, там хорошо рос виноград южных сортов.  Я, обладая музыкальным слухом, хватал иврит на лету. Выучив несколько слов я почувствовал себя поувереней. Мог спокойно сесть в автобус и спросить, где мне выходить.

Неподалеку от Хайфы я разыскал ульпан, в котором должны были находится Патлисы, и узнал, что они покинули Израиль навсегда. Мне рассказали, что Нинка закатывала такие истерики и грязные антисемитские сцены, что Сане не оставалось ничего другого, как перебраться в Италию, где они ждали разрешения на Канаду.

Вот почему, подумав об Ольге, он просил меня позвонить ему прямо из Вены.  Но Оля была совсем другим человеком и Израиль ей понравился.

Однажды в ульпан приехал повидаться мой приятель по Одессе Саша Зелицкий. Мы когда-то работали прорабами в Межколхозстрое на параллельных участках. У нас были нормальные отношения, но семьями мы не общались.

Саша приехал с семьей в одно время с Патлисами и уже работал на стройке. Сохнут снял  им двухкомнатную квартиру в Кфар Сабе и он купил машину, новенькую израильскую Суситу. Приятно встретиться со знакомым одесситом вдали от Одессы. Я познакомил его с моими. В тот день мы получили от Саши много полезной информации, и он обещал помочь нам по мере возможности.

Так началась моя дружба с Зелицким, которая продолжалась более двадцати лет, до самой его смерти в Америке.

На следующей неделе Сашка взял нас к себе.  Показал по дороге часть Израиля (он успел уже повидать почти все), познакомил с женой и дочкой и закатил пир по-одесски, с селедочкой, молодой картошкой и отбивными. Я страшно удивился, увидев на столе тонко нарезанное настоящее розоватое сало. Чего, чего, но сала в Израиле встретить я не ожидал.

Еще в Одессе нам говорили: - “Наедайтесь салом. В Израиле его нет. Евреи сало не едят”.  И вот оно. Пахучее, как с Привоза.

Сашка, увидев мое удивление засмеялся:

-Тебя тоже пугали? Здесь есть все, что твоей душе угодно. Поляки и немцы держат такие мясные лавки, что можно нажраться одним запахом.

Он имел в виду евреев выходцов из Германии и Польши. В Израиле для простоты евреев называли по странам или городам, - москвичи, киевляне, марокканцы и пр.

Евреи делились на сабров - родившихся в Израиле, ватиков - приехавших давно и олим - вновь прибывших.  Еще евреи делились на ашкенази - выходцов из европейских стран, сефардов - из испаноговорящих и мароккан - из Африки.

Всю эту географию Сашка выложил сразу. Самые зловредные по отношению к олим  поляки и венгры, румыны - воры, а ватики - безудержные бахвалы. Мол, все что вокруг, мы построили своими руками, а вы приехали на готовое. Вам дают квартиры, скидки, машины без налогов и прочие блага, которых мы и во сне не видели. Более доброжелательные говорили: -Совланут! (Что означало - терпение). И у вас все будет со временем.

В большинстве своем израильтяне относились к олим без особой любви, либо просто безразлично.  Права была наша преподавательница Това. Евреи тяжело уживаются друг с другом, но когда вдруг назревает опасность, распри отходят на задний план и все собираются в один мощный кулак.

Из семнадцати одесских семейств пятнадцать, распродав прибывший багаж, уехали в Италию, пока была возможность получить временный паспорт без гражданства. А там  катись хоть на все четыре стороны. Меня уговаривали тоже, но отец категорически отказался, и мы остались.

Обучение в ульпане было закончено и нас отправили в Герцлию, небольшой приморский городок в 13 километрах от Тель Авива. Там нам временно дали трехкомнатную квартиру и после четырнадцати лет совместной жизни мы с Олей, наконец, получили свою комнату с закрывающейся дверью. Мало того. Там было целых три туалета, вместо одного на семь человек в нашей одесской квартире. Эти частные квартиры принадлежали израильтянам, живущим в других странах и сдающих их Сохнуту для временной абсорбции олим.

Я сразу начал поиски работы с похода в местное отделение абсорбции.Сашка научил меня лавировать при вопросе о принадлежности к партиям Ликуд или Авода. Эти две партии яростно сражались за перевес голосов в кнессете.

Партийность придавала солидность и видимое понимание того бардака, который царил в кнессете.  Сохнутовские поляки, венгры и литовцы больше склонялись к Ликуду. Было интересно наблюдать со стороны демократию по-израильски. Такого я еще не видывал, хотя, честно говоря, ничего кроме съездов компартии не видел.

Когда я овладел ивритом стало еще интересней смотреть по телевизору заседания кнессета, где солидные евреи орали, брызжа слюной, матерились и норовили врезать друг другу. Я бы издал закон, запрещающий собираться в кучу больше, чем одному еврею. Ходила же поговорка, что один еврей это мнение, два еврея - спор, три еврея - кнессет.

Моя политическая платформа была абсолютно гладкой. Без извилин. Я всегда был согласен с теорией Маркса, Канта, Энгельса, Плеханова. Они все для меня были по-своему правы, за что я получал шаткие тройки по марксизму.

Когда я спросил поляка, принимавшего мою анкету, к какой партии он принадлежит, и услышав, что он ликудник, я сделал радостное лицо и воскликнул:

 -Какое это счастье встретить однопартийца!

Дальше пошло, как по маслу. Мы долго говорили о трудностях “нашей” партии по-русски с акцентом.

Он с польским, а я с одесским. Я говорил уклончиво, часто уходя от темы, но во всем соглашался. Потом он позвонил ликудникам в герцлийский муниципалитет и через день я вышел на работу на освободившуюся вакансию инженера городского водоснабжения.

Начальник отдела водоснабжения Галь был литовец. В Израиле он прожил к тому времени более пятидесяти лет. Он уже заработал на хорошо обеспеченную старость, имел свой коттедж на берегу Средиземного моря, две американские машины и помнил русский, но плохо.  Через пару лет он должен был уйти на пенсию и подыскивал подходящую замену на свою должность. У меня было высшее образование и опыт работы начальником (как писалось в анкете), так что лучшего и не придумаешь.  Галь сразу предупредил меня, что будет говорить со мной только на иврите. Вручил мне израильские спецификации по строительству и обслуживанию водо-канализационных систем и дал неделю на изучение.

Я по ночам сидел с Олей, разбирая еврейские иероглифы и ровно через неделю не знал ни хрена.  Чертежи - еще куда не шло, но описание... В наших маленьких иврито-русских словариках технических терминов не было.

На первых заседаниях в муниципалитете я сидел как глухонемой, пытаясь уловить в потоках речи свою фамилию.

Я - Кричмар, а слово мар на иврите нечто вроде “господина”. Когда произносили: - Map...такой-то, я вскидывал голову, не меня ли имели в виду?

Первое время было очень тяжело. Я приходил домой измотанный, с головной болью, хотя практически не делал ничего. Галь относился ко мне с пониманием и старался не дергать, зато венгр Шмуль, метивший на место Галя, пользуясь моим безъязычием, начал рыть подкоп. Я слышал, как в кабинете Галя  Шмуль орал, что я не инженер, а говно и бездельник, как все русские олим, что я ничем не занимаюсь, а только прожираю муниципальные деньги, что говорить со мной бесполезно и что иврита я никогда не выучу. И вообще, мое место не в прохладной конторе, а, в лучшем случае, на стройке канализационных отстойников. 

Сам Шмуль часами мотался на джипе по своим участкам, проверяя контракторов, потом прибегал к начальнику с вечными жалобами. Он вырос до мастера из рабочих и был малограмотным, но практики, амбиции и жлобства у него хватало на троих.

Порядочный, интеллигентный Галь поначалу слабо отбивался, но, наконец, вопли Шмуля его достали - он послал меня снимать показания водяных счетчиков по городу. Я и сам был рад заняться чем угодно, лишь бы не сидеть и мозолить глаза в конторе.

Хождение по жаре, продирание через кустарники и розыск заросших травой счетчиков - работенка не из блатных. За неделю я спустил килограммов десять, почернел и стал походить на сабру.  Зато я был предоставлен сам себе. Никто меня не дергал. Люди заговаривали со мной, когда я заходил в частные дома. Предлагали попить фруктовую воду. В общем относились радушно и даже сочувственно.

Наконец-то, я стал приносить пользу и к тому же пополнять свой скудный языковый запас. Мастер другого участка литовец Моше похлопывал меня по плечу и приговаривал:

-Совланут, - наберись терпения!

При встрече в конторе Шмуль зло молчал, а я все выжидал момента, как бы поставить его на место, чтобы впредь ему было неповадно верещать.

Такой случай представился через пару месяцев. Сравнивая суммарные показатели расхода воды в водонапорке, обеспечивающей поливку апельсиновых плантаций, со счетчиками я заметил, что баланса нет. Тут не нужна была “Арифметика Пупкина” с картинками, чтобы вычислить колосальную утечку.

Должен сказать, что пресная вода в Израиле на вес золота и стоит немалых денег, а тут несколько тысяч литров утекало в неизвестном направлении. Примерно двадцать процентов питьевой воды мы получали из реки Иордан. Этот трубопровод был под неусыпным наблюдением, ибо проходил по территории, заселенной арабами и постоянно находился под угрозой диверсии. Основным источником пресной воды были городские артезианские колодцы. Несколько колодцев, находящихся поближе к Средиземному морю, часто, особенно во время прилива, показывали повышенное насыщение солью, так что приходилось их закрывать и ждать оттока морской воды. В такие дни мы пользовались водой из резервуаров, а по ночам прекращали подачу на несколько часов, чтобы восстановить запас. Так что каждый литр был на учете.

Я сразу усек, что какой-то умник врезался в главную линию нелегально и поливает свой садик мимо счетчика.  Эти дела мне были знакомы еще по Одессе. В колхозах мы за хорошие деньги делали такие штучки. Оставалось пройтись по линии главной магистрали и засечь место врезки. Что я и сделал.

Когда я выложил свои исследования Галю и показал цифры, он побледнел и немедленно по рации вызвал Шмуля. Галь хорошо знал, чем грозила такая утечка. Тут пахло хищением, халатностью, распиздяйством а может даже взяточничеством и судом.

Я не смог сдержать улыбки, когда узнал, что это участок Шмуля. Радость клокотала во мне, переливаясь через край.

Дальше больше. На карте был четко указан хозяин апельсиновой плантации - Моше Даян. Наконец на моей улице бушевал праздник.

Воду моментально отрезали.

В муниципалитете состоялось тайное совещание с моим присутствием в роли героя страны. Однопартийцы ликудники пожимали мне руку, говорили приятные слова. Скандал замяли.

Даян заплатил муниципалитету кругленькую сумму, а меня назначили заместителем Галя с повышением зарплаты и собственным кабинетом. Шмуль как-то сразу полинял, стал меньше ростом и разговаривая со мной, стаскивал с головы и мял в руках свою грязную панамку. Теперь моя работа заключалась в проверке сетей, контроле работы контракторов и отправок Шмуля в самую жару на самые пыльные участки.

Контракторы-грузины братья Швили стали приносить мне разные подарки. Я начал на кое-какие вещи закрывать глаза, и все покатилось по-советски с израильским акцентом. Я продал оставшиеся марки, немного подсобили братья Швили и машина - Фольксваген-Бразилия прямо с конвеера была, наконец, куплена. Это была моя первая собственная легковая машина размером с Волгу, только покрасивей.

Однажды Сашка сообщил, что приехал какой-то новый олим из одесского ОТТУ и рассказал, что ОБХС накрыл бывшее мое управление, многие под следствием, и все дружно валят все на меня. Значит опять судьба. Оставили без всего, но на свободе.

Спасибо родная компартия и за науку воровать, и за то, что выпустила.

Низкий тебе шалом.

Как говорил наш капитан:

-         Я образовывался не по книгам.

 

ЕВРЕИ, ЕВРЕИ, КРУГОМ ОДНИ АРАБЫ

 

Понемногу образовалась русскоговорящая компания. Стало повеселее. Оля пошла учиться на курсы администраторов, Инночка в школу, а Сашка в детский садик. Отец продолжал поиски работы. На него смотрели с удивлением. Работают молодые, а вы уже отдыхайте. Пенсия есть, медицина бесплатная, квартиру скоро дадут, что еще пожилому человеку нужно? Мать познакомилась с русскими кумушками и была довольна.

Вскоре мы получили квартиры. Мы - двух, а родители однокомнатную (то есть одна спальня, гостиная, кухня) в пяти минутах ходьбы от нас. Свою квартиру я имел право выкупить у банка, но денег пока не было и мы платили квартплату.

По субботам я всех возил к морю, на экскурсии по Израилю.  Было непривычно, что выходной только в субботу, а воскресенье уже рабочий день.

В одну из суббот я проезжал по Бней Браку. Вдруг, откуда ни возьмись, вылетела целая ватага пейсатых ешиботников от мала до велика. Стали с воплями гнаться за моей машиной и швырять в нее камни. Пожалев новую машину я быстро ретировался. Потом мне сказали, что в этих районах по субботам никто не ездит. Святой день. Если бы сказали по-человечески, я бы просто уехал, тем более, что по специальным номерам на машине было видно, что я новоприбывший.

Позднее мне рассказали, что в армию их тоже не берут. Даже, если Израиль в опасности, они только молятся. К тому же они и зловредные. В один из таких ешиботных районов как-то поселили новоприбывшую семью из России. В семье было двое маленьких детей, которые стали ходить в местную школу и почти ежедневно приходили после занятий избитые до крови.

Отец бегал в школу с жалобами, но ничего не помогало. Евреи из России считались не кошерными, т.е. нечистыми, и побои продолжались. Тогда родители обратились в Сохнут с просьбой переселить семью в другой город. Сохнут не хотел этим заниматься. Поселили и с плеч долой. Отец пошел в городской равинат и предупредил, что возьмет кусок свиного сала и ночью пройдет по району и помажет им все мезузы на всех дверях.  Мезуза - это прибитое к косяку двери краткое благословение жилища. Верущие евреи целуют мезузу перед тем, как войти в дом.

-И вы все, -сказал он, - будете целовать свиное сало, если завтра же эти издевательства и побои не прекратятся.

Напуганный равинат сам взялся за дело, и семью переселили в Бэр Шеву.

Большинство израильтян субботу соблюдали постольку-поскольку. Помолившись в синагоге, прятали кипу в задний карман и шли покупать деликатесы в некошерных лавках. Исключением были большие религиозные праздники, в особенности Судный день, когда и разыгралась трагедия 1973 года. Арабы напали неожиданно, зная, что в этот день почти все население Израиля в синагогах. Завизжали сирены воздушной тревоги. В небо поднялись израильские истребители. Люди выскакивали из синагог. Неслись домой за оружием и отправлялись в свои подразделения прямо на передовую. А передовые-то были в считанных километрах.

Во всех направлениях неслись переполненные вооруженными людьми машины. Арабы продвигались с севера, не встречая сопротивления и остановились у озера Кинерет, испугавшись, что им готовят ловушку. Это и спасло не ожидавшую нападения израильскую армию, отпустившую по домам в этот святой день больше половины боевого состава. Резервисты и солдаты не ждали особой команды.  Слетели сломанные замки со складов боеприпасов и через пару часов арабы, получив отпор, начали откатываться к Хеврону.

Хуже была обстановка на юге, где египетская армия захватила израильские бетонные бастионы.  Удар арабов был одновременно со всех границ. Цель одна. Смести Израиль с лица земли. Арабы просчитались. Израильская армия, которую застали врасплох, оказалась намного грознее, чем они ожидали.

Нужно отдать должное авиации и противовоздушной обороне. Ни один арабский самолет и ни одна ракета не долетели до израильских городов. Несколько ракет было запущено из Ирака, одну из которых радары засекли поздно. В воздух поднялись два истребителя и решив, что на такой дистанции взрывать ракету опасно, после нескольких маневров сумели отстрелить хвостовик. Ракета упала в море и взрыв был виден с берега.

Многотысячная гвардия ортодоксальных евреев молилась, а я с винтовкой и в каске дежурил по ночам возле водонапорных башен.

В войне участвовали сотни новоприбывших. Среди погибших были и те, кто приехал одновременно со мной.

Затемнения и тревоги продолжались несколько недель. Окончательно войну выиграла танковая бригада генерала Шарона, проложив путь нескольким танкам через непроходимые болота и выйдя в тыл, где их не ждали.  Арабы, увидев за спиной израильские танки, побросали оружие и сдавались целыми армиями. Америка остановила дальнейшее продвижение израильских войск по Египту, а зря.

Война на всех нас произвела гнетущее впечатление. Родители просто перепугались на смерть. Признаюсь, замандражировал и я, живо вспомнив воздушные тревоги, взрывы фугасок, гул немецких бомбардировщиков.  Сорок первый всплыл во мне с новой силой. Оля жила в Сибири и ничего такого не знала, но тут испугалась за детей.

Каждый понимал, что если арабские головорезы победят, то ни одной нетронутой шеи у евреев не останется.

Этих шакалов надо было добить, но СССР и Америка взвыли, правда из совершенно противоположных соображений. Пожалейте несчастных арабов!

Как только кончилась война с арабами, началась война в кнессете. Евреи без выяснений отношений, как известно, жить не могут. Начали выяснятся некоторые пикантные подробности, вроде нехватки боеприпасов. Некоторые склады были совершенно пусты. Оказалось, что деньги, выделенные на вооружение, совершенно случайно (ну кто мог ожидать?) осели в Швейцарии на чьих-то частных счетах.

Не зря Голда Меир когда-то сказала, что Израиль абсолютно нормальная страна, в которой есть свои проститутки и свои воры, как и в любом другом государстве. Теперь уже в войну в кнессете включились ортодоксы.  Опять начался знакомый базар. Понемногу все вошло в свою колею.

Вторым моим приобретением после машины была стерео-аппаратура. Теперь уже никто в семье не возражал. Я стал мотаться в свободное время по всем музыкальным магазинам Тель Авива и окрестностей.

А свободного времени у меня в связи с повышением стало гораздо больше. Сперва я начал покупать пластинки, но вскоре договорился с владельцами и начал брать пластинки на время для переписки на магнитофон.

Записал, что нравится и отнес назад, заплатив какие-то гроши. Моя коллекция стала быстро пополняться, а за музыкой приходят и любители. Число друзей росло. В нашу одесскую компанию влились и москвичи, и львовяне и даже одна пара из Черновиц - Сережа и Инна. Устраивали гулянки поочередно. Чаще всего собирались у нас. Слушали новые записи. Ели, пили, пели под гитару. Как ни странно, все вдруг запели советские песни. Я бы понял, если бы пели, скажем, блатные или цыганские. В этих песнях есть душа. А то полез “Синий платочек” или “Подмосковные вечера”. Особенно мне нравилось, когда выпевали:-”Если б знали вы, как мне дороги”...  Еще бы. Дороги настолько , что оставили почти нищими.

Не знаю, была ли это ностальгия, или просто люди выгоняли из себя застоявшийся советский дух.  Вдруг в Израиль явился Наум, который должен был приехать только через год, и потребовал немедленно вернуть долг. Он, мол, проездом и торопится в Канаду. У меня и тысячи не наскреблось, а тут надо отдать пять тысяч лир. Но долг есть долг. Я попросил подождать хотя бы неделю.

На следующий день на гулянке у Сережи я был не в настроении. Сережа отвел меня в сторону и поинтересовался, почему я не в духе. И я рассказал ему о нашем отъезде, Науме и о долге.

-Нет проблем! - сказал Сережа,-Вот тебе деньги, отдашь, когда сможешь. Я могу подождать.

Так неожиданно мне помог человек, который видел меня всего раз пять. Отдал я ему новый долг довольно быстро, а случилось это так.

Однажды прибежал запыхавшийся Зелицкий с новостью. Набирают инженеров-строителей для работы в Иране. Зарплата две с половиной тысячи долларов в месяц для начала. Отбор ведет шахская семья. Нужны хорошие израильские рекомендации и знание разговорного английского. Контракт на пять лет. Две с половиной тысячи долларов было ровно в пять раз больше, чем я получал в муниципалитете, но ехать к персам... Я рискнул и подал заявление. Где наше не пропадало.

Интервью прошло гладко. Я сделал шестьдесят две фотокарточки и двенадцать фотокопий паспорта. Как мне объяснили, моя физиономия должна быть в каждой полицейской управе Ирана.

Галь был в ужасе, когда я брал у него рекомендацию.

-Какой дурак едет сегодня в Иран? -кричал он, -Чего тебе не хватает? Я в следующем году уйду на пенсию и ты единственный кандидат на мое место. Ты знаешь, что такое вода для Израиля...

Я прекрасно понимал, что вода - это золото, это вилла, это красивая обеспеченная жизнь, и притом с государственной работы не снимают. Но я уже принял решение. Пока суд да дело, мне нужны были живые деньги, а они в Иране. Конечно, я чувствовал себя неловко перед Галем и пообещал вернуться, как только заработаю на выкуп квартиры.

О моем долге не знал никто, кроме Оли и Сережи. Но долг платежом красен и мне было не по себе, если я кому-то должен. Воровал я только у воров, коими были наши коммунисты. Своей репутацией среди людей я дорожу.

Галь дал мне отпуск на полгода без оплаты по семейным обстоятельствам, сказав, что больше ждать не сможет.

Семья оставалась в Израиле, что по контракту давало мне возможность приезжать домой три раза в год на неделю за счет компании. И я, получив визу, отбыл в Тегеран.

Как говорил наш капитан:

-         Деньги любят отдачу.

 

БАНДАР БУШЕР

 

Я думаю, что сказки тысячи и одной ночи были бы намного красочней, если  добавить красоту Тегерана - этой восточной жемчужины.

Нужно пройтись по главному широченному, забитому гудящими машинами бульвару Пехлеви с современными многоэтажными отелями, сверкающими мириадами стекол. Воистину Европа Востока! И вдруг, завернув за угол, столбенеешь при виде изящного старинного легкого минарета, выросшего в зеленом сквере двадцатого века. Взглянуть на ажур куполов мечетей, а затем войти в таинственный прохладный полумрак подземного города-базара, где горят бриллианты и висят тяжелые грозди золотых цепей в сказочном количестве.

И кажется, что вот - вот из-за угла появится Али Баба и подсобит своим разбойникам, хватающим тебя за руки и затаскивающим в свои лавки. Разодетые в цветные халаты и фески они превращались в радушных хозяев и угощали тебя душистым сладким чаем с пахлавой или куском пышной лепешки “барбари”. С заискивающими улыбками вываливали на прилавок горы сокровищ. Бери, дорогой! Почти задаром!

Ох, этот хитрый Восток. Как тут удержаться от соблазна? Помню в Одессе на Привозе один спекулянт из басмачей всегда хватал за рукава и шептал:

-Нигде дешевле нет. Вот тебе крест! Клянусь мамой!

Не успев заработать ни копейки, я купил дочке цепочку, Оле кольцо с рубинчиком и маме кулон. Просто денег не хватило на кинжал с камнями на рукоятке и часы с чеканным браслетом. А самовары! Такой конфигурации сверкающих медью самоваров ручной работы я не видел нигде.

Медные тазы самых причудливых форм и обитые медью сундуки дополняли картину пещеры острова сокровищ.

Из Тегерана нужно было лететь на юг Ирана в город Бандар Бушер на берегу Персидского залива, где на стройке офицерского поселка иранской военной базы работала группа израильских инженеров. Кто-то из этой группы должен был меня встретить в бушерском аэропорту.

Иранские летчики летали на юг по своему собственному расписанию. Самолет взлетел часа на два раньше, чем было указано, как только пассажиры заняли места.

А может я, не понимая персидского, сел не в свой самолет, но на Бушер, вроде, летел только один. Высунув нос из самолета я тут же понял, что совершил ошибку, согласившись на две с половиной тысячи долларов.

Такая безумная жара, духота и влажность стоили все десять. Разменная валюта в Иране называлась “туман” (сто реалов).Вот я и приехал за туманом.

Цепляясь за раскаленные поручни качающегося трапа я вбежал в охлажденную бетонную коробку аэропорта и услышал: -Женька!!!

Вот уж чего я не ожидал в этом конце мира, так это услышать свое имя на русском языке.

Оглянувшись, я увидел своего институтского приятеля Арика Гурского, который продолжал орать:

- Ребята, наши прибыли! Иван Иванович, подойди! Это мой однокашник, Женька! Ты от какого треста?

Я так опешил, что даже съязвить не сумел, а только сказал:

-Погоди! Не зови никого! Я не наш. Я не советский.

Арик открыл рот и замер. Только секунд через пять у него прорезался дар речи:

- Не пизди! Забожись! Ты тоже уехал?

Тут подошли какие-то Иван Ивановичи. Стали пожимать руку. Знакомиться. Я вежливо извинился и потащил Аркашку в сторону:

-Не надо меня ни с кем знакомить. Ты пойми, тебе же будет хуже.

Мне не приходило в голову, что от этой встречи мог пострадать как раз я, а не он. Выяснилось это позднее, а пока он предложил подвезти меня на своей машине в Бушер. По дороге Арик рассказал, что он главный инженер на строительстве элеватора в Абадане в нескольких километрах от Бушера, что только что проводил в Одессу жену, приезжавшую его навестить. Что он, практически, хозяин на стройке и приглашал на бутылку, как только я определюсь. Дал свой телефон и мы душевно расстались.

У меня не было никакого желания вляпываться в политику, и я ему так и не позвонил. И, как оказалось, правильно сделал.

Все жизненные соки из меня вытекли, пока я  нашел своих израильтян.  Мне показали мою комнатку. Я включил кондиционер, торчащий в окне, и больше не выключал его до самого отъезда.

Израильским инженерам была отведена небольшая, обнесенная каменным забором территория, на которой стояли шесть бетонных коттеджей по три- четыре комнаты в каждом, с общей кухней, одним туалетом с душевой комнаткой. Вода подавалась жалкой теплой струйкой с шести до восьми утра и с шести до восьми вечера.

Не успел помыться - терпи до следущей подачи.

Туалетом служила глубокая дырка в бетонном полу рядом с душем. Главное – не поскользнуться и не влететь в дыру.

Эти коттеджи принадлежали зажиточным персам, сдававшим их в наем иностранным компаниям. Они сдавали и свои легковые машины. Мне достался персидский четырехдверный “Пекан”, принадлежавший начальнику местной полицейской управы.

Под треск и рокот кондиционера я проспал первую ночь не просыпаясь. Наутро, кое-как помывшись в душе, я познакомился с тремя соседями по дому Яри, Рафи и Джекобом и собрался позавтракать. В коридоре сидела старушка-персианка и прямо на бетонном полу резала какую-то зелень, пододвигая грязными босыми ногами отлетавшие кусочки и отгоняя наглых черно-синих мух.

Яри сказал, что это будет салат к завтраку. Тогда я спросил, как они такое едят?

Ответ был прост: - Выбора нет. В такую жару нужно есть побольше витаминов, а не нравится как готовит наша ханум,  делай сам.

- Ничего, - сказал Яри, - через пару деньков будешь запихивать в себя все это, как миленький.

Он оказался прав. Я перестал обращать на это внимание ровно через день.

В каждом коттедже прислуживала своя босоногая “ханум”. Варила, стирала и убирала. За счет компании.

Строительная площадка находилась в пяти километрах и из коттеджа ехали каждый на своей машине. Утром солнца не было видно из-за скопления паров, но к машине нельзя было притронуться, не обжегшись о раскаленный металл. Одним словом - сауна. Днем и ночью духота и жарища.

Работать было не трудно. Целыми днями мы все сидели в прохладной конторе, а местные переводчики бегали с заданиями по стройке.

Хуже, если происходило ЧП и нужно было разбираться самому.

Под моим надзором была канализационная магистраль (мне везло на канализацию). Работало штук тридцать наемных курдов и надзорщик, выбранный из них же. Я сказал “штук”, потому что людьми их назвать трудно. Закутанные по глаза в грязные косынки они были похожи на безликие привидения.

Траншею рыли в каменном грунте, работая кирками и лопатами. Техники не было. Ее привозили только в экстренных случаях. Сколько они получали - я не знал, да это меня и не интересовало. Краем уха я слышал, что на буханку хлеба в день хватало. Спали они вповалку на складах стройки. Иногда у них были свои разборки, и утром находили труп с топором в спине. Когда выбирали кого поздоровее и ставили надсмотрщиком, он тотчас надевал каску, брал кнут и начинал хлестать отстающих, долбивших слежавшийся веками силикат.

Магистраль была протяженностью в три километра и глубиной местами до десяти метров, а за неделю прорывали от силы метров двадцать, так что работы хватило бы на века.

Правда, никто большего не требовал. Работали с шести утра до шести вечера с перерывом от часа дня до четырех, когда оставаться на жаре было просто опасно.

Мы, инженеры и начальство, приезжали к девяти утра и уходили в шесть. Каждый из нас убивал время по-разному. Кто читал, кто дремал, кто слушал радио. Я ловил Кувейтскую англоязычную станцию, которая часто передавала джаз.

Вечером собирались на кухне поиграть в покер и пили.  Хотите верьте, хотите нет, но пили водку. В такую-то жару!

Сначала я  отказывался, но потом стал пить наравне со всеми. Быстрее уходило время, да и спать было легче.

Через месяц я стал стройнее, чем даже после операции желудка.

Американские инженеры работали посменно. Один жарился на Персидском заливе, другой неделю отсиживался в барах в Тегеране. Потом менялись. Мы, израильские, сидели на юге бессменно. Нас Израиль менял на нефть.

Четыре месяца отпотеешь, потом обменяв туманы на доллары в Тегеране у евреев на Фердуси (ростовщический район), лети себе на неделю в любую страну мира за счет компании.

Я летал к семье в Герцлию.

Как говорил наш капитан:

- Что в организм не влезет -  унесем в бутылке...

 

ШЕХЕРЕЗАДЫ

 

Некоторые из наших в отпуск не ездили. У венгра Яри никого в Израиле не было. Он находился в Бушере уже три года и копил отпускное время, чтобы раньше закончить срок контракта. Лишь однажды на пару дней слетал в Тегеран в проектную контору. В свободные от работы национальные, религиозные праздники и пятницы (исламский выходной день) он приводил к себе местных проституток.

На берегах Персидского залива велись большие работы по расширению портов, военных баз. Кроме того, немцы возводили атомную электростанцию.  В Бандар Бушере ошивалось больше тысячи иностранных специалистов из различных стран. Тут же размещались и учебные базы террористов. Одна из них была прямо за нашим забором. Стрельбы не было, но когда днем мы заезжали домой на обед, слышали топот, прыжки и выкрики по- арабски. На улицах городка шныряло множество полицейских на случай конфликтов. Жаркий юг Ирана, где мы работали, был местом ссылки неугодных шаху, совсем как в России - холодная Сибирь.

Для особо строптивых, а так же воров и убийц в Абадане была подземная тюрьма, где в бетонных кубах-одиночках метр на метр они отсиживали срок, чаще всего до самой смерти. В остальном Персидский залив был относительно спокойным местом.

С наступлением темноты по краям дорог выстраивались черные фигуры женщин, прячущихся за деревьями при виде полицейской машины. Женщины были укутаны в черную паранджу, спускающуюся до босых ног. И только подбегая к притормозившей машине с иностранцами, они приоткрывали часть лица.  Это были местные проститутки.

Примерно шестьдесят процентов местного населения составляли бедняки. Они жили в небольших строениях, крытых пальмовыми листьями, создавая своеобразные таборы по десять - пятнадцать хижин. Посреди табора торчал один питьевой кран, а по краям, за хижинами несколько выгребных ям, обнесенных заборчиком из бамбука.

В каждом таком жарком и душном жилище жила одна семья состоящая из перса, штук пяти жен и кучи голодных и грязных детей. Школ я не видел. Толпы детей днем шныряли по базарам, хватая всех за руки и выпрашивая хлеба, денег, а часто и воруя все, что неправильно лежит.

Персы-мужчины работали на стройках, получая гроши, а по вечерам выгоняли своих жен на улицы для заработка. Некоторые из этих созданий колотились кучкой возле такой же, покрытой черным “мамки”, знающей несколько слов на разных языках и умеющей торговаться с подвыпившими любителями острых ощущений.

Яри был знаком со многими “мамками” и получал лучший товар, который, использовав, предлагал желающим. Иногда он приводил двух или трех, в зависимости от степени опьянения. С одной он запирался в комнате, а остальные садились на корточки у двери и не снимая покрывала с лица показывали нам, играющим в карты, на низ живота и раздвигали ноги. Заманивали.

Рафи Элимелах, здоровенный парень, с трудом умещавшийся на стуле, обладал неистощимым  юмором. Он поднимал нос вверх, нюхал воздух и говорил;

-Так! Кто-то снял туфли. Если он немедленно не наденет их, я сниму свои. Будет хуже.

Я не мог себе представить такую женщину в своей постели, хотя не считал себя святым. Всякое бывало. Но такое грязноногое, вонючее создание не вызывало никаких чувств, кроме брезгливой жалости.  Однажды, одна из подобных прелестниц проскользнула в мою комнату, когда я спал, и увела мои, только что купленные на черном рынке часы. На следущий день благородный Яри повел меня на базар и купил мне самые дорогие часы “Сейко-пилот”, которые носили летчики.

Чтобы убить время, я за деньги начал делать кое- какие халтуры местным контракторам. В основном небольшие проекты по прокладке водопровода и канализации в частных домах. И даже один проект отопления (оно было необходимо, когда температура снижалась в декабре до семнадцати градусов, что было весьма ощутимо в особенности на цементном полу) начальнику местной полиции, бесплатно.

С одним частным проектом произошел небольшой казус. Контрактор закончил работу по прокладке канализации. Через день прибегает хозяин и поднимает крик. Нечистоты поднялись из туалета и затопили полы в доме вместе с персидскими коврами . Вызвали проектировщика, то есть меня. Назревал нешуточный скандал, пока я, наконец, не добился от контрактора ответа, как он уложил трубы. В проекте канализация, как и положенно, была указана пунктиром. Так же пунктиром и были закопаны не состыкованные трубы. Больших болванов и воров, чем иранские контракторы я в жизни не видел.

Но это было пустячком по сравнению с тем, что произошло на соседней стройке, где строили пятиэтажные дома. Проект делали немцы. Все было сделано правильно, учитывая погодные условия, но не учтена была одна немаловажная деталь. Мусульманам при оправлении Коран запрещает садиться задом к востоку, а немцы этого не знали и туалеты на всех этажах были построены именно таким образом. Пришлось выламывать и переделывать всю сантехнику в готовых домах. Вот вам и шехерезады.

Как говорил наш капитан:

-  Порнография - это две однографии  в позе.

 

ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

 

Прилетев в Израиль я первым делом рассчитался с Сергеем. Решил немедленно внести залог для покупки квартиры, но разразилась жуткая инфляция.  Квартиры поднялась в цене, и денег не хватило.

Делать нечего. Надо было снова возвращаться в Иран и заработать еще. Неделю в Израиле я укрывался по ночам теплым одеялом. Мне было прохладно в израильском, довольно теплом, марте. Дома было хорошо, но чувствовалась какая-то напряженка и тоска.

Мои не очень радовались ни заработку, ни подаркам. В тегеранском аэропорту я купил килограммовую банку необыкновенно вкусной каспийской черной икры, два флакона французских духов Оле и маме, а отцу привез прекрасные костяные шахматы ручной работы. Все было принято с благодарностью, но радости не чувствовалось. От меня что-то скрывали, а что я понять не мог.

Оля говорила об Израиле без прежднего восторга. Отец, так и не получив работы, называл всех мошенниками и жуликами.

Улетал я в Тегеран с неспокойным сердцем.  Дни в Бушере казались длиннее, чем раньше. Вконец осточертела постоянная жара, духота и мухи, которых невольно приходилось есть в неимоверных количествах и в вареном, и в сыром виде. Попробуй отличи муху от жаренного лука в жарком или в плове.

Никакие письма по почте к нам не доходили, только если кто-нибудь привозил весточки с оказией. Я никому ничего не поручал. Просто ничего не хотелось знать. Помочь отсюда все едино было невозможно.

Пришло время второго отпуска, и я прилетел в Израиль. К этому времени квартиры подорожали еще больше и денег снова не хватило. Инфляция меня опережала.

Я припер Олю к стенке и, наконец, получил ответы на мучившие меня вопросы.  Оказывается, моего сына выгнали из детского сада, за то, что он не обрезан. Оля, закончив курсы менеджеров гостиниц, не нашла работы из-за инфляции и связанной с ней безработицы.  Отец,  в мое отсутствие, промыл всем мозги, что мы попали не туда. Что это дикий, глубокий Восток. Что арабы могут опять напасть каждую минуту. Что детей со временем заберут в армию и что другие, как Патлис, теперь в Канаде и в Америке пользуются благами цивилизации, а Зелицкий уже распродается и собирается в Германию.

Что делать? Опять двигаться? Куда с таким багажом?

На нашей стройке в Бушере работал геодезист из семьи белоэмигрантов, сбежавших в Китайскую провинцию Харбин во время революции. Он хорошо знал историю Персидского государства и на досуге, благо такового было много, просвещал меня рассказами о походах Александра Македонского, становлении шахских династий и прочим.

Многое проскакивало мимо ушей, но одна история прочно застряла в мозгу.  В одну из ночей 1936 года на юге Ирана, а именно в Бандар Бушере и Бандар Аббасе, религиозные фанатики-мусульмане вырезали более тридцати тысяч местных евреев.  В Бушере в живых остались только две еврейские семьи, члены которых по сей день тайком посещают чудом уцелевшую маленькую синагогу.

Об этом своим я рассказывать не стал. Не хотел нервировать. В это время ислам зашевелился с новой силой. Все чаще по улицам Бушера проходили религиозные шествия с черными и зелеными флагами. Под вой женщин, идущие впереди, раздетые по пояс персы молча хлестали себя цепями до крови . Вид подобных процессий производил страшное, гнетущее впечатление и в такие дни полиция не разрешала иностранцам показываться на улицах.

Я решил для себя, что пришло время смываться, пока цел.

С первым отпускником я передал Оле просьбу прислать мне телеграмму, что она в больнице в тяжелом состоянии и просит меня срочно приехать.

Телеграмму я не получил. Тогда я пошел к главному инженеру строительства и попросил внеочередной отпуск в связи с, якобы, переданным мне известием о болезни жены.

Господин Таери, дальний родственник шаха, был хорошо воспитанным персом, получившим образование в Кембридже. У нас с ним были нормальные отношения.

Однажды во время беседы тет-а-тет, которые время от времени он любил проводить с инженерами, я дотронулся до очень красивого кольца, которое он всегда носил на мизинце и похвалил необычный цвет камня. Таери немедленно снял кольцо и вручил его мне. Я, естественно, начал отказываться от подарка, но кольцо он назад не взял. Позже мне разъяснили, что по персидским верованиям, если кто-то дотронется до твоего ювелирного украшения, при этом похвалив его, то оно может принести хозяину несчастье. Он должен снять его и отдать. Или выбросить. Хвалить можно - трогать нельзя. Так мне досталось старинное кольцо ручной работы, принадлежащее, по словам Таери, еще его дедам.

С тех пор я ношу это кольцо, не снимая. Оно обладает какой-то магической силой. Каждый хочет потрогать его, но у меня никаких персидских предрассудков нет. Даже начальник Бушерской полиции раз бросил взгляд на кольцо, но я быстренько убрал руки под стол. Знаем вас.

Я рассказал Таери о больной жене и по его глазам понял, что он уже знает об этом. Значит телеграмма все же пришла, но мне ничего не сказали. Очень уж дорожили купленными инженерными мозгами. Своих ведь не было. Немного подумав, он разрешил мне поехать, с тем условием, что я вернусь, как только жена поправится.

Я быстро кинул в чемодан свои пожитки, попрощался с ребятами, прискакал в аэропорт и был арестован. Забрали мой израильский паспорт, билет и чемодан и повели в контору аэропорта. За столом сидел начальник Бушерской полиции, угрожающего вида усатый мужчина со зверским, тяжелым взглядом. Он накрыл рукой лежавший перед ним мой паспорт и на хорошем английском сказал, что я арестован за нарушение контракта. Я сразу понял, что это маленькие хитрости Таери. Откуда было знать начальнику полиции, что я уезжаю в Израиль? Одна шайка-лейка.

Но я притворился ужасно испуганным. Сказал, что имею разрешение на внеочередной отпуск, что жена в тяжелом состоянии, что маленькие дети и прочее. И тут он меня буквально ошарашил.

Он сказал мне, что раз я приехал в Израиль из Союза, за мной зорко следили и особенно после того, как в первый же день приезда я встретился с коммунистом прямо в аэропорту. Что за мной целую неделю следил его сыщик (я никого не видел). Что стоило мне еще раз встретиться с советчиками, как он немедленно арестовал бы меня и спрятал в тюрьме в Абадане. И никакой Израиль ни за что не дознался бы, куда я делся. Тут он немного перегнул, но я играл все ту же роль насмерть перепуганного несчастного инженера. Он продолжал свой монолог. По правилам он должен задержать меня на несколько дней для проверки состояния моей жены (тут я действительно потерял дыхание), но так как я бесплатно сделал ему проект отопления (я облегченно выдохнул) он на этот раз отпустит меня, если я дам честное джентльменское слово (я чуть не заорал: -Честное пионерское! Блядь буду!), что вернусь в Бушер.

Я божился, как мог. Сказал, что мне так нужны деньги, что ни о чем другом я даже и не думаю. Этим, по-моему, я его убедил окончательно...

Думаю, что артист из меня получился бы неплохой, если б я продолжал свою артистическую карьеру, начатую еще в детстве в драмкружке одесского Дворца пионеров под руководством Марии Исаевны Каменецкой, талантливого режиссера, работавшей на Одесском телевидении с момента его зарождения в конце сороковых годов. Она пророчила мне большое будущее и порекомендовала меня режиссеру Мосфильма Данилевичу для съемок в фильме “Аттестат зрелости”. Но когда отсняли нужные эпизоды в Одессе, и я со съемочной группой должен был ехать досниматься в Сочи, мой отец запретил, сказав Данилевичу, чтобы тот “подыскал другого болвана для своего дурацкого фильма”. Все эпизоды с моим участием  выкинули, кроме одного...

Я почувствовал облегчение, только когда улетел из Тегерана с твердым намерением бежать с Ближнего Востока, куда глаза глядят.

В чем-то отец оказался прав. Восток был не для нас.

Хотя Израиль мне нравился, и я вечно остаюсь у него в долгу, за то что он помог мне вырваться на свободу. Но постоянные нападки религиозных евреев и прессы на смешанные семьи ставили под сомнение будущее детей.

Как говорил наш капитан:

- Все надо унюхивать.

ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ АЛЬПЫ С ЗЕЛИЦКИМ

 

Вернулся я в Израиль с одним большим подарком - решением уехать из Израиля. Перед отъездом из Бушера Джозеф сказал, что строительная компания Раско в Хайфе ищет инженеров моего профиля для работы в Нигерии.

Он, как и другие наши инженеры в Бушере, почувствовав непрочность шахского трона, стал искать другие контракты. Дома я об этом даже не заикнулся. Африка меня не манила. Стало известно, что Германия, как и Италия, Бельгия и Франция стали перевалочным пунктом для тех, кто хотел уехать в Канаду или в Америку. Германия предоставляла евреям из Союза право на гражданство, если они или их предки имели отношение к немецкой культуре или находились во время войны в оккупированной зоне. А это подразумевало и социальное пособие, которое помогало безбедно ждать разрешения на въезд в Америку.

И мы выбрали Германию. Дома мы составили план отъезда. Первым ехать должен был я. На разведку. Если обстановка будет благоприятной, я вернусь в Израиль. Мы распродадим имущество и затем переедем все вместе.

Зелицкий уже пристроился в Германии и, подав бумаги на Америку через Толстовский фонд, ждал интервью.

Он успел выскочить из Израиля одним из последних. Был принят закон, по которому выехать в другую страну можно было только получив визу, но опасаясь утечки граждан, Израиль договорился со многими странами, в том числе с Америкой, въездных виз не выдавать.

В моем израильском паспорте стояла открытая виза, благодаря рабочему контракту с Ираном, и я без препятствий взял билет и прилетел во Франкфурт. Сашка уже успел купить подержанный “Мерседес” и первым делом потащил меня к немецкому адвокату, который взялся оформлять нас на временное гражданство с пособием, включая оплату за квартиру и медицину.

Затем он повез меня в Бад Гомбург к представительнице Толстовского фонда графине Алле Владимировне Игнатьевой. Поначалу Игнатьева отказалась помочь в оформлении документов на Америку, сославшись на то, что Толстовский фонд истощал, и было принято решение больше беженцев не принимать. Но узнав, что моя жена русская, пообещала, в виде исключения, поговорить с директором германского отделения фонда княгиней Голициной. Ободренный такой перспективой, я готовился вернуться в Израиль, но Зелицкий предложил проехаться в Италию, где он тоже получал пособие от какой-то благотворительной конторы.

Где и кого только наши не доили? Отыгрывались за все страдания. Мне такая помощь была ни к чему, но я согласился проехаться по Европе, и мы покатили в Италию.

Сашка по своей натуре был весьма предприимчивым, но в обыденной жизни до смешного баламутным. Он был выше среднего роста, спортивного вида и быстрый, как живчик.

За ним надо было нестись бегом. В Германии, где скорость на автобанах почти не ограниченна, он ухитрялся получать штрафы за ее превышение. Языки ему не давались, потому он и не попал в Иран.

Иврита он не выучил, но в Германии вдруг заговорил с немцами на иврите. Как только мы пересекли итальянскую границу, Сашка заговорил по немецки, которого тоже не знал, но объяснялся при помощи нескольких слов и рук. Я ему сказал, что он с таким же успехом мог везде говорить по-русски, но он считал, что на русском стыдно. За границей надо говорить на заграничных языках.

Мы переночевали в Инсбруке и, перевалив через Альпы, направились в Венецию.  Сашка несся по крутым горным серпантинам, обгоняя все машины.

Я, сидя рядом, нажимал на воображаемые тормоза с такой силой, что чуть не продавил дырку в полу и облегченно вздохнул, когда горы кончились.  Каналы Венеции меня не впечатлили. Не знаю, почему все с таким восторгом говорят об этих мутных, загрязненных мусором арыках, подмывающих облепленные тиной облупившиеся дома. Кроме залива с площадью святого Марка и дворца Дожей, ничего красивого я не увидел. Переброшенные через каналы веревки со стираными трусами чем-то напоминали одесские дворики. Ажурные мостики терялись в нагромождении домов с узенькими пешеходными проходами.

Нет, это был “не Фонтан”! Мы прокатились на катерке по главному каналу, сфотографировались на фоне дворца, и когда стало темнеть, пошли искать ночлег.

Сашка тоже не выражал телячего восторга в пованивающей, сырой Венеции. Мы сняли номер в гостинице. Отдохнули, а потом напились в гостиничной забегаловке. Выйдя из-за стола Сашка вдруг говорит: -“Давай наймем, этого... гандонщика. Пусть катает и поет”. Я предложил получше выспаться перед дорогой в Рим. После Тегерана Венеция не смотрелась. Дорога в Рим была не интересной. Поля, огороды, домишки, полуразваленные амбары и снова поля. Не было ощущения Европы. Скучно и убого, как в степной полосе России.

В Риме много красивых мест, уютных скверов, замечательных улиц, но развалины Колизея меня не взволновали.

Думаю, что это с детства, когда после войны я в Одессе увидел развалки знакомых домов. Мне было больно смотреть на обгоревшие стены со свисающими обломками балконов и пустыми дырками окон. Я никак не мог себе представить, что на этих окнах трепетали занавески, что за ними были живые люди и звучала музыка. Скорее всего у меня отсутствует абстрактное воображение. Я люблю красоту в перфектном виде, а огрызки старины меня не волнуют. Ни безносый Сфинкс, ни развалины Афин.  Неважно, что разрушило красоту. Время или варвары. Но ее уже не существует. Вы можете не согласиться со мной, но постойте под сгоревшей акацией и попробуйте представить ее в белых цветах с дурманящим запахом. Представили? А у меня не получается. Поехали дальше.

Остия Де Лидо, где мы остановились у Сашкиных знакомых, тоже не понравилась, может быть из- за русскоорущей толпы возле почты. Что мне понравилось в Италии - так это итальянцы.

Если связать итальянцу руки, он не сможет говорить. Любая речь аккомпанируется жестами, показывают ли тебе дорогу, предлагают ли товар или просто разговаривают. Понравились мне и итальянские женщины. В них все кипит. Француженки милы, немки грубы, греческие носы не в моем вкусе, а итальянки красивы и привлекательны. И еще хороша итальянская музыка. Их речь - это тоже музыка, но песни просто замечательны. От неополитанских тарантелл до бельканто и современных джазов.

Так что, в основном, Италия понравилась мне на слух. Говорят, что очень красивы Капри, Неаполь, Милан и, в особенности, Портофино, но побывать в тех краях мне, увы, не довелось.

Вернулись мы в Германию тем же путем и на той же скорости. Я старался не смотреть в окно, вжимаясь в сидение над каждым обрывом. Мой третий переход через Альпы с Зелицким произошел позднее.

Как говорил наш капитан:

- Учите географию по объектам.

 

ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

 

В конце семидесятых годов в Филадельфии, в автомобильной катастрофе погибла Сашкина жена Лиля, и он переехал в Лос Анджелес, где мы познакомили его с Майей, бывшей певицей оркестра Лундстрема. Они поженились и мы вчетвером - я с Олей и Сашка с Майей - поехали погулять в Европу. Маршрут мы проложили сами. Побыв три дня в Лондоне, мы переправились на пароме через Ламанш. В Париже взяли машину и, пожив несколько дней в гостинице “Москва” на улице Сервантеса, поехали в Марсель, а оттуда по Средиземноморскому побережью через Геную покатитили в Женеву.

Останавливались, где вздумается, либо когда нас останавливала полиция, ведь за рулем сидел Саша.

Он показывал американский паспорт и на своем собственном английском объяснял полицейским, что превышал, так как не понимает французского или итальянского, на что ему отвечали, что цифры на дорожных знаках одинаковы на всех языках. Приходилось платить штраф на месте, иначе не отпускали. Я подсчитал, что путешевствие поездом было бы намного дешевле.

В Женеве был какой-то международный конгресс, и мест в отелях не было. Нам посоветовали проехать примерно десять километров, где было много маленьких свободных мотелей. Что мы и сделали. Остановились в деревеньке в маленькой, очень уютной гостинице, похожей на охотничий домик, с развешанными по стенкам предметами охоты, рыбной ловли и головами оленей. Назавтра у меня был день рождения и мы решили провести его в ресторане гостиницы. Ресторан и бар были на первом этаже, а комнаты на втором. После короткого отдыха я спустился в бар и объяснил симпатичной барменше, что завтра мой день рождения. Что я хочу угостить своих друзей и заказать лучшие местные блюда, дичь и бутылку хорошего коньяка. Очевидно, она не все поняла, потому что переспросила, сколько человек и сколько порций коньяка. Я повторил, что нас четыре человека и я прошу бутылку коньяка, а если будет мало, мы возьмем еще. Тут девушка совершенно растерялась, попросила подождать и пошла звать хозяйку гостиницы. Хозяйка оказалась более понятливой. Я повторил всю историю про мой день рождения, про то, что я хочу хорошо угостить друзей всем, чем славится их кухня, и бутылку коньяка. Как только я упомянул бутылку коньяка понимание испарилось.  Мы согласовали закуски и горячее. Она все записала и переспросила, глядя на количество еды, сколько будет человек и сколько нужно дринков коньяка. Я стал терять терпение и указал на бутылку французского Мартеля в баре.

-Нас четверо. Дадите нам вот эту бутылку.

-Но в бутылке семьсот пятьдесят грамм. Двадцать пять дринков,- сказала она.

-Я покупаю всю бутылку. Все двадцать пять дринков.

-Это будет стоить почти восемьдесят долларов!

-Я заплачу!

Она еще раз перемножила на калькуляторе всю бутылку, и я пошел спать, не зная, что Сашка, желая сделать мне сюрприз, спустился в бар и завел с барменшей беседу о том, что завтра у его друга день рождения, и он хотел бы заказать...

Дальше вы уже знаете. Когда он дошел до бутылки коньяка, опять прибежала разбуженная хозяйка. Состоялась та же беседа.

Наконец, она поняла и записала все то, что он заказал.

На следующий день пошел дождь и мы провели целый день в баре. Рассказав друг другу, что произошло вчера, мы посмеялись над тупыми швейцарцами.

Вечером, спускаясь в ресторан, я остолбенел. Посреди ресторана стоял накрытый белой скатертью стол. Около стола стояли четыре официанта в черных костюмах и белых перчатках. На столе между селедкой, салатами и холодной дичью стояли две бутылки Мартеля.

Не знаю по какому поводу в ресторане было много народу. То ли это были завсегдатаи, то ли вся деревушка собралась поглазеть на то, как пьют американские русские. Все приветливо улыбались. Мне даже показалось, что они хотели зааплодировать, когда появились наши дамы в длинных вечерних платьях и мы с Сашкой в парадных костюмах. Официанты ошиблись, разливая коньяк в маленькие пузатые рюмочки. Сашка перелил все четыре в большие фужеры и добавил из бутылки. Улыбки окружающих растянулись пошире.

Мы чокнулись и выпили до дна за мое здоровье. Официанты суетились разделывая форель, подкладывая вкусные поджареные овощи и разливая коньяк уже в фужеры, как положено.

Вечер подходил к концу под громкие одобрительные выкрики окружающих. Кто-то даже прокричал: -Наздрове!

Потом подали что-то в вазочках с лимоном.

Майка сунулась туда мордой и отпив сказала:

-Говно какое-то! Как простая вода.

Тут я не выдержал и зашипел:

- Дура! Это чтобы ты руки помыла.

Две части света с любопытством рассматривали друг друга. Мы - не понимая, как можно весь вечер сидеть с одним дринком, они - не понимая, как можно стоять, выпив ведро.

Подвыпивший Сашка захотел гусарить и, если б я его не остановил, стал бы заказывать коньяк всем сидящим в зале.

Танцев не было, и довольная публика стала расходиться. Так закончился мой день рождения.

Через день, виляя по серпантинам, мы оказались в Германии, перейдя через Альпы с Зелицким в третий раз.

Как говорил наш капитан:

- Если наряд, значит вне очереди

 

БИТТЕ ДРИТТЕ ФРАУ МАДАМ

 

Графиня Игнатьева сообщила, что получила добро на мою семью и я улетел в Израиль. По совету Аллы Владимировны мы разделились на две группы.

Первая - мы с Олей и Сашкой, а когда пройдем интервью в американском консульстве, я привожу остальных.

Распродадись мы быстро. Первой ушла музыка. Я опять выручил вдвойне. Затем пришел араб-перекупщик. Торговался, как бешеный. Называл меня братом. Три раза уходил и возвращался снова. В конце концов мы сошлись в цене, и квартира опустела.

Через день мы приземлились во Франкфурте.

Зелицкий уже нашел нам квартиру в Оффенбахе-на-Майне (десять километров от Франкфурта) в доме, где почти все квартиры снимали русские. Оформили пособие.

И началась наша германская эпопея.

Графиня Алла Владимировна Игнатьева была родной сестрой белогвардейского генерала Игнатьева, перешедшего на сторону большевиков и написавшего книгу “Пятьдесят лет в строю”. Алла Владимировна отреклась от него и не хотела даже слышать его имени. В свои 73 года она сохранила величественную осанку. Высокая, худощавая, видно в прошлом очень красивая, она не ходила, а плыла по комнатам небольшой квартиры.

Старший из двух ее сыновей - Иван, был попом в небольшой православной церкви в Бад Гомбурге, а младший сорокалетний Матвей, даун, жил с ней.

У него был ум семилетнего, и я не знал, как себя вести, когда дюжий мужчина подползал на коленях с детской машинкой и просил меня поиграть с ним. Графиня, ласково обнимая, отводила его в другую комнату. Когда он начинал капризничать, она грозилась, что не поедет с ним больше в Марокко, и он обиженно умолкал.

Мне она рассказала, что пару лет назад ездила с Матвеем в Марокко к родственнице и ему там очень понравилось. С тех пор Марокко стало для него магическим словом.

Алла Владимировна прониклась ко мне симпатией. Часто приглашала на вечерний чай и была не против иногда побаловаться водочкой, хотя и перенесла несколько инфарктов. Она ставила коржики, которые пекла сама, и мы с ней проводили вечера в разговорах на разные темы.

После одного разговора я старался обходить политику.

Когда я сказал, что русский народ сам выбрал себе такую долю, графиня побледнела так, что я испугался, как бы у нее не случился приступ.

- Русский народ не при чем. Мы сами виноваты, что распустили армию и флот, когда занимались парадами, балами, юнкерами и кадетами. Вот и образовали брешь между дворянством и армией, куда и сунулись большевики. А народ пошел за теми, кто дал возможность грабить.

Я не стал спорить. Зачем ворошить прошлое? Не люблю спорить с женщинами о политике.

Она мне рассказывала про судьбы разных царских чинов, которых разбросало по Европе от Мюнхена до Парижа, про цыганскую семью Дмитриевичей. Она любила слушать молодого Алешу еще в Югославии в Дубровнике, где формировалась Русская Освободительная Армия. От нее я узнал, что певец Иван Ребров не русский, а чистый немец, выучивший русские песни, когда прислуживал в одной дворянской семье. Что исполнительница цыганских романсов Татьяна Иванова тоже наполовину происходит из немцев, так же, как и директор руссковещающей радиостанции “Свобода” Юра фон Шлипэ. Еще она рассказала, что исполнительница русских блатных песен Дина Верни, или Дина Верная, в молодости была кремлевской фавориткой, которую Берия отправил в лагеря, чтобы не проболталась. Там она познакомилась с сосланным туда же французом, который, после смерти Сталина, женился на ней, вывез в Париж и финансировал пластинку с ее лагерными песнями. Благодаря Алле Владимировне я побывал в издательстве “Посев”, и даже однажды в русской церкви на Рождество.

Трудно было различить среди старой русской эмиграции кто есть кто.

Почти все говорили между собой по-немецки, иногда по-французски. Создавалось впечатление, что люди скрывают свое происхождение. Старая русская эмиграция оказалась не такой, как я ожидал.

Я надеялся увидеть холеных генералов, разодетых дам, фрейлин. А тут ничем не выделяющаяся, скромно одетая публика. Впрочем, ничего особенного с русскими не происходило. Это была такая же трансформация, как в Поволжье, где обрусели переселенные туда Сталиным немцы.

В Европе о физической борьбе с Советами уже почти никто не думал. Велась только идеологическая война, а русские постепенно онемечивались.

Когда к графине заходили ее знакомые, разговор начинался по-французски, или по-немецки, пока она не представляла меня. Тогда переходили на русскую речь.

Я был допущен к ее колоссальной библиотеке. Другим она отказывала.

Кто-то из эмигрантов года два назад увел у нее две книги, и после этого она запрещала даже подходить к полкам.

У нас с собой никаких книг не было, кроме отцовских трудов по виноделию, и я был благодарен графине.

Надо было хоть чем-то занять отца и мать. Я тоже читал, но вренени было мало: искал пути, на случай, если не пройдем на Америку. В Германии я не хотел оставаться ни за какие блага.

Немцы ненавидели всех ауслендеров (иностранцев). Даже немцев Поволжья они не считали своими. Тех из них, кто рискнул вернуться на “родину”, селили в бараках.

По телевизору показывали несчастных плачущих переселенцев, живших на нарах на эрзацных пайках. Работы не было. Многие из них даже не понимали по-немецки. Они находились в безвыходном положении. Россия назад не принимала, а Германия оказалась чужой.

Наш хаусмейстер (менеджер) фрау Вагнер жила на последнем третьем этаже дома на Бляйхштрассэ, где мы снимали квартиру. Как мне объяснили, она не терпела, когда евреи “топали на ее голове”.  Огромная бабища с кирпичным лицом походила на надзирательницу концлагеря. Когда я в первый раз принес ей квартплату, она, открыв дверь, зло скомандовала “цурюк, цурюк”, что означало - шаг назад. Оказалось, что я стоял на ее коврике для вытирания ног. Рядом с ней заливалась лаем облезлая злая собачонка. Картина была отвратительной, и мне нестерпимо захотелось плюнуть в ее эсэсовскую рожу.

В местном скверике к гуляющим родителям привязался пьяный немец и плелся за ними с криками: ”Юден, юден” Им пришлось уйти.

Когда я рассказал об этом адвокату герру Бикалису, он невозмутимо ответил:

- Ну и что ж? Гитлера же пока нет.

Да, Гитлера не было, но нацисты были. И много. По ночам из пивных слышались фашистские песни,  выкрики “Хайль Гитлер!” На столбах и деревьях появлялись листовки со свастикой.

Тем временем жизнь нашей русскоговорящей коммуны текла по своему руслу. Из окон доносилось:

- Позвони Семе в Израиль! Скажи, что у нас все в порядке и поздравь. У него сегодня день рождения.

- Что я зря буду тратить деньги? Ему девяносто лет. Он все равно ничего не услышит.

Из другого окна кричала одесситка:

- Клара, ты идешь на рынок?

- А что тебе надо?

- Купи мне кусочек мяса и кости на суп.

- А как я спрошу?

- Скажи, битте фрау, кило флейш унд кости. Они знают.

- Изя! Если пойдешь за пособием не забудь про туалетную бумагу.

Социальное пособие все получали в “Социаламе”, большом сером здании в центре Оффенбаха. В тот день, когда наши получали пособие, они проходили по всем этажам, и во всех социаламских туалетах изчезала бумага.

Мы собирались у Вили. Пили, пели, играли в карты. Однажды засиделись допоздна и решили перед сном промыться чаем. Вилина жена уже спала, а где чай, он не знал. Стал рыться по полкам, нашел чай “Атлантик” и заварил всю коробку.

Промывались мы дня три. Я просто не выходил из туалета, превратившись в опрокинутый фонтан. Оказалось, что Люба, Вилина жена, применяла слабительный “Атлантик” для похудания. Четверть чайной ложечки сухого чая в день на стакан холодной воды.

Алик наклеил на дно своего унитаза портрет Ленина.

Развлекались, как могли. Немцы визжали на нас, когда мы загуливали после десяти вечера.

Вызывали полицию, но у нее было указание относится к евреям лояльно и нас только просили вести себя потише.

Оффенбах-на-Майне был красивым зеленым городком, в котором новый центр из стекла и бетона растекался во все стороны улочками с трех- и двухэтажными старыми домами с остроконечными крышами-мансардами. Типичная тяжелая готическая архитектура. По главным улицам ходили трамваи.

Жизнь кипела только в центре, где расположились большие магазины и учреждения. По утрам дворники в белых фартуках чистили тротуары водой и щетками. Вся зелень в скверах и парках была аккуратно подстрижена. Кстати, и вдоль автобанов Германии все лесные полянки были так причесаны, как будто кто-то каждый день подметает и подрезает деревья и травку.

На базарной площади, куда по средам съезжались фермеры с домашним хлебом, колбасой и зеленью, под ногами не было ни соринки.

Сосиски с пивом были вкусноты необыкновенной.

В Германии все радовало глаз, но не душу. Было обидно.

Как это случилось, что Германия была так хороша, но только для немцев? Кто же, все- таки, выиграл войну?

Как говорил наш капитан:

-         На немецкий счет много не войдет.

 

ЖИЛ ОДНАЖДЫ ЭМИГРАНТ

 

Мишка, огромный, веселый парень с юмором, в прошлом боксер-тяжеловес из Ленинграда, весил примерно четверть тонны. Он был настолько прожорлив, что в супермаркет ходить с ним было просто стыдно. Он пробовал все. Если кусок колбасы шел в корзину, то второй он отправлял прямо в желудок. Его жена была в той же весовой категории. Когда они должны были придти к нам на ужин, Оля пекла сто пирожков, вместо обычных двадцати.

Однажды Мишка предложил мне поехать вдвоем навестить его друга, боксера из Питера, который объявился внезапно.

Ехали мы часа три по каким-то лесным дорогам, пока не приехали к небольшому казино, спрятанному в глубине леса. Хозяин казино Эдик встретил нас очень радушно. Показал свои владения, и мы сели поесть и выпить с дороги. Там я узнал его историю. Четыре года назад Эдик, русский по национальности, бежал из Ленинграда, спрятавшись в багажном отделении под полом финского автобуса с туристами. Выскользнув из автобуса и зная, что Финляндия выдает беженцев, он пешком перешел в Швецию. Благо было лето и он шел ночами почти восемь суток. С собой у него была небольшая спортивная сумка и единственная ценность - мамино бриллиантовое колечко. Перейдя финскую границу, он пошел прямо в полицейское управление и сдался шведским властям.

- Я думал, что меня примут с распростертыми объятиями, дадут работу, приют и прочее. Все было намного проще. Меня сфотографировали, дали временную бумагу и сказали:

- Ты свободен.

- Как свободен?

- Да так. Ты в свободном мире. Иди куда хочешь.

И я пошел. Куда было идти без языка, без денег? Я продал за бесценок колечко. Ночевал на вокзалах, пока меня не заметил один сердобольный служащий. Он вручил мне метелку, и я стал работать уборщиком. Подносил вещи. Снял угол. Затем я познакомился с русским таксистом из старой эмиграции. Тот научил водить такси. Помог получить права, и я зажил по-человечески.

Как-то раз мне попался разговорчивый пассажир и предложил быстрый заработок. Он подберет мне машину, на которой я на пару дней смотаюсь в Турцию, а вернувшись отдам ему машину. Вот и вся работа. Больше я не должен был знать ничего.

Речь шла о баснословной сумме и я решился. Проделал я этот маршрут без осложнений.

Получил куш. Купил виллу в Стокгольме, а затем на пару с партнером это казино. Сейчас я его выкупил у своего партнера и теперь это все мое. Вот и вся история.

Казино было одновременно и публичным домом, куда приезжали немцы поразвлечься и поиграть.

Прислуживали десять женщин и три мужика. Три женщины из Франции, две итальянки и пять датчанок, а  мужчины все итальянцы.

Один был женат на работнице казино. У них было двое детей, и по вечерам он совершал половой акт на сцене, пока жена разносила шнапс в том же зале.

Залов было два. В одном стояли игральные автоматы, во втором была сцена, столики и киноэкран. Если не показывали живой половой акт на сцене, то на экране шли порнографические мультфильмы, как оказалось, очень смешные.

Там же одни женщины разносили выпивку и закуски, а другие развлекали клиентов. На втором этаже находилось несколько кабинетов и пара жилых комнат. В одной из них жил сам хозяин с овчаркой.

Эдику было около сорока лет. Он держал себя в хорошей спортивной форме, часами бегая каждое утро по лесу с собакой.

Пока я переваривал всю эту информацию, радушный хозяин угощал нас сосисками с пивом и мультфильмами. Посетителей не было. Они съезжались вечером. Нам никто не мешал, и Эдик был рад поговорить хоть с кем-то на родном языке.

Назад мы с Мишкой возвращались молча. Каждый пытался представить, что нас ждет дальше. На счастье рассчитывать было нечего.

Наконец мы с Олей и Сашкой прошли американское интервью и получили разрешение. Радости не было предела. Оставалось пройти интервью родителям с Инкой, и мы на пути в Америку.

Мы с Олей решили успеть повидать хотя бы Париж. На большее времени не оставалось, и мы отправились туда на туристском автобусе.

Париж, конечно, “это таки Париж”.

Мы ходили с разинутыми ртами. Все ранее прочитанное встало перед глазами во всей своей красе от рынков до Собора, от кроватки Наполеона до Елесейских полей. В Лувр мы не попали. Был закрыт.

Через четыре дня, вернувшись в Оффенбах, мы застали мать в слезах. Они не прошли интервью.

Я позвонил Алле Владимировне, и она подтвердила печальную новость.

Нас американцы тоже выкинули из списка заодно с родителями. Вот тебе бабушка и Париж, и его отверженные.

Приехал я к графине безо всякой надежды. Она сделала все, что могла. Позвонила в американское консульство. Ей сказали, что решение окончательное и обжалованию не подлежит. Причин не объясняли. Что делать?

Мысль о возвращении в Израиль пришлось отбросить из-за отца. Он бы этого не перенес. Оставаться в Германии я не хотел ни за какие блага. Оставались две страны. Канада или Австралия.

Я позвонил Сане в Канаду, и он обещал поговорить кое с кем. Может оттуда мне смогут сделать рабочий контракт.

Я обзвонил многих ребят в Канаде, и мой одесский приятель и сотрудник Марик Спектор сразу взялся за дело. Он приложил немало труда и через неделю сообщил мне, что контракт есть и направлен в канадское консульство в Германии.

По контракту я мог ехать с Олей и детьми, а потом, каким-то образом, вытаскивать родителей, но неизвестно когда. И все же это был просвет.

Вдруг позвонила Алла Владимировна.

Оказывается она не оставила мое дело, а вела интенсивные переговоры с княгиней Голициной, пока та не согласилась встретиться со мной.

В Мюнхен мы с Олей поехали через владения Эдика. Я решил поговорить с ним напрямую. Эдик принял нас радушно, но от разговора всячески уклонялся, пока я без обиняков не попросил его дать мне концы для поездки в Турцию.

- Никаких концов у меня нет, поверь. Я виделся с тем человеком всего один раз. Не знаю ни имен, ни телефонов. Машину я подобрал в условленном месте и там же оставил по приезде. Видимо за мной незаметно наблюдали. Деньги были переведены на мой банковский счет. Кто начинял машину? Чем начиняли? Я ничего не знал. А если бы и знал, то тебе не сказал бы. Кабы меня накрыли,  я пострадал бы один, а за тобой целый состав. И дети со стариками. Это не шуточки. Ищи другие пути.

С тем мы и приехали в Мюнхен. В Толстовском фонде нас уже ждали и провели прямо в кабинет Голициной. Тут произошла такая сцена.

Как только мы представились, Голицина попросила меня выйти и осталась с Олей. Я даже не успел рассмотреть княгиню.

Двадцать минут я торчал в коридоре, не понимая ничего. Затем вышла заплаканная Оля и подвела меня к двери с табличкой “Директор фонда”.

Сейчас, когда этот эпизод пришел на память, я вспомнил, что даже не спросил, почему она плакала. Так и не узнал.

За письменным столом сидел большой мужчина лет шестидесяти. Просто одетый, подстриженный под ежик, с полноватым лицом на красной шее. Он напоминал типичного председателя колхоза до момента, пока он встал и представился: - Александр Колчак. Прошу садится господа.

Вот это да! Тут сразу приходит на память история, которая повторяется дважды. И оба раза перед экзаменом.

- Чем могу быть полезен? Алла Владимировна весьма усердно ходатайствовала за вас. Случай, конечно, не ординарный, но переубедить американцев мне еще не удавалось.

Игнатьева успела меня проинформировать, что разговор будет не простой. Говорить придется с племянником того самого Колчака, о котором мы знали еще в школьные годы. Что шутки с ним шутить нельзя, человек он занятой. Какие там шутки, когда от него зависит наше будущее.

Я, как можно короче, изложил причину нашей репатриации из Израиля. Показал вырезки из израильских русских газет с нападками религиозных на смешанные браки. Рассказал, как сына Сашку выбросили из детского сада и как Оле не дали устроиться из-за ее национальности. Очевидно, говорил я очень убедительно, потому что Колчак только кивал головой, не произнося ни слова.

По всему было видно, что Алла Владимировна уже начинила его, и он только хотел услышать все из первых уст.

Как только я закончил свою речь, Колчак позвонил в Рим.

Минут пятнадцать он говорил с кем-то, упоминая мою фамилию. Разговор шел на итальянском.

Второй звонок был на английском. Затем он положил трубку и мелким ровным почерком стал писать что мне предстояло сделать. В первую очередь он составил проект апелляции и дал адрес, по которому ее необходимо послать. Апелляцию тут же написала Оля. Секретарь Колчака ее отпечатала.

Затем он пожелал нам всех благ и мы расстались. Два месяца проползли в тревожном ожидании и в день, когда я собрался ехать в Канадское консульство, пришла открытка от Колчака. “Уважаемый Евгений Матвеевич! После двухмесячного молчания имею радость сообщить Вам, что апелляция, поданная по Вашему иммиграционному делу 2-го апреля с.г., дала положительный результат...” На словах Алла Владимировна сказала, что Колчак советует нам срочно лететь в Штаты. Где-то что-то еще не доварилось. Лучше не ждать.

Мы быстро собрались. Благо много эмигрантов-отказников перекочевали из Италии и нуждались в квартирах с мебелью. Через пять дней мы приехали в Штутгарт, где в аэропорту получили билеты и визы. Прощай, Германия! Здравствуй, Америка!

С Колчаком мы продолжили переписку и в одном из своих писем он написал:

“Сделал я то, что каждый должен делать, когда видит ближнего в беде - короче говоря, исполнил свой долг. То, что Вы оценили это - меня обрадовало, ибо это бывает редко...” Он имел ввиду пятьсот долларов, которые я послал (с первой американской зарплаты) в помощь библиотеке фонда в Мюнхене.

Как говорил наш капитан:

- Обделался легким испугом.

 

АМЕРИКАНСКИЕ КОМЕДИИ

 

После двухмесячного пребывания в Нью Йорке, нас благополучно переправили в Лос Анджелес и передали Сохнуту.

Рабай Нафтоли, или как его называли “Нафтуля”, а по-русски просто Толя, в прошлом мелкий московский фарцовщик, ставший в Америке глубоко религиозным человеком, посетил нас, как только мы сняли квартирку.

О его прошлом я узнал позднее.

Не вдаваясь в условности, Нафтуля спросил есть ли в доме водка. Я подумал, что это какой-то местный еврейский обряд, но оказалось, что Нафтуля ничего кроме водки в рот не берет в квартирах новоприбывших.

Выпив грамм триста водки, он великодушно предложил устроить моего сына Сашку в религиозную школу, при условии, что мы сделаем ему обрезание. А если Оля примет еврейскую веру, то нам будет обеспечено место в синагоге. И если мы привезли что нибудь ценное на продажу, то он поможет сбыть по хорошей цене.

Бедная Оля, видя как меняется выражение моего лица, измахалась руками за его спиной, показывая знаками, чтобы я промолчал.

Как бы не так! В рамках обмена любезностями я выдал все, что думаю о всех его предложениях и о нем самом в выражениях, которые ему были хорошо знакомы по России. Чтобы это затвердело в его памяти, я добавил то же на иврите и арабском.

Нафтуля бежал из апартмента, придерживая двумя руками черную шляпу. В будущем он обходил меня десятой дорогой.

Родителям повезло больше, как и в Германии, и в Израиле. Им оплатили квартиру и дали пенсию, включая медицину. Хорошо, что заботы отпали хотя бы с этой стороны.

Из еврейского центра Сохнута я был немедленно направлен на первое интервью по поводу работы на фабрику по раскройке кожезаменителей.

Интервью я провалил на устроенном мне экзамене. Я делил и умножал цифры в уме, а хозяин, проверявший мои ответы на машинке, сказал, что я слишком грамотный и долго не задержусь.

Первый урок не прошел даром, и при подаче заявления в строительно-проектную контору, я утаил все свои титулы и был принят чертежником.

Оля пошла переучиваться на бухгалтера, а дети - в школу. Жизнь потихоньку налаживалась. Неподалеку от нас была маленькая сапожная мастерская. Предприимчивый хозяин-армянин по совместительству занимался починкой часов. На запыленном окошке с улицы были выставлены три пары женской обуви и рядом три пары старых часов. Когда он в третий раз за два месяца менял мне батарейку в одних и тех же часах, я спросил его, почему она так часто выходит из строя?

-Наверно много пользуешься.

-Да нет, -говорю, - только когда надо узнать время.

Я пришел к выводу, что наших никакая страна изменить не сможет.

Мама освоилась быстрее всех нас, благодаря новым знакомым ее возраста. Они уже всё знали. Где дают мацу, куда лучше ходить покупать, кто кем устроился, и кто сколько получает.

Однажды она ошеломила нас новостью, что ее соседка Бетя устроилась в БиБиСи.

-Какое еще БиБиСи? Она и на русском говорит по- еврейски. Но маму переубедить было трудно. Позже мы узнали, что Бетя нанялась бэбиситером, следить за ребенком пока родители на работе. Мама часто развлекала нас рассказами о своих соседях. Недавно приехавший пенсионер Люсик вечно ходил с высоко поднятой головой, никого не замечая. Однажды он переходил улицу, и его сбил слепой с палочкой. Вот как рассказывал об этом сам Люсик:

-Вижу идет себе. Размахивает своим миноискателем. И заехал мне между ног. Я упал на мостовую. Лежу. А этот идиот идет себе дальше, как будто меня нет. Как вам нравится? Понаехали тут всякие...

Мамин сосед Изя приехал в Америку с одной целью - разбогатеть. Он сумел перегнать из Бобруйска солидную сумму и первым делом купил лимузин.

С одним было плохо, с английским.

Изя знал, что в Америке говорят по-английски, но чтобы так... Он потратил деньги на объявления в газеты, но без языка заказы брать было некому. Оставалось возить свою Сару на лимузине в супермаркет, но это было накладно, и машину пришлось продать за полцены. Изя начал присматриваться к одному колбасному магазину. Друзья ему советовали не бросаться сразу покупать, а проверить, как идет покупатель.

Изя стал приходить в магазин почти каждый день и к концу недели просто не мог пробиться к прилавку из-за множества покупателей. Зачем же терять дорогое время? Изя внес деньги и стал хозяином.

На следующий день покупатель изчез. Магазин опустел.

Изя не знал, что поляк - хозяин магазина, унюхав в нем потенциального фраера, сгонял всех своих родственников, и они покупали только тогда, когда заходил Изя. Потом все возвращалось обратно. Изя еще долго выбрасывал испорченные продукты, и магазин пришлось закрыть.

 В кресле зубного врача Изе пришла на ум золотая мысль. Он попросил врача, чтобы Сара сидела рядом, когда ему ставят пломбы. Врач, сделав укол, вышел в другой кабинет и вернувшись застал такую картину. На полу лежал Изя, на нем рентгеновский аппарат, а заплаканная Сара просила вызвать скорую.

Доктор побежал звонить. Тем временем Сара засунула Изе пальцы в рот, и он вырвал.

Адвокат нашелся сразу. Дело было на мази. Правда некоторые детали никто толком не мог объяснить. Как рентгенаппарат оказался не там, где должен был быть. Как Изя очутился на полу, где он не должен был быть. Как Сара оказалась там, где не должна была быть. И это была единственная серьезная зацепка - врач разрешил. А пока никто ни в чем не сознавался. Сара сказала, что так испугалась, что ничего не помнит.

Чего она испугалась? Она не могла объяснить даже через переводчика. Изя говорил, что потерял сознание, а без сознания, сами понимаете, ничего не видно и не слышно. Врач не шел ни на какие переговоры. Никто не виноват. Адвокат потирал руки. Процесс обещал быть длинным.

Но закон и в Америке - закон. Не пойман - не вор. Тем временем, который не пойман, ходил с перевязанной головой и лечился. Адвокат объяснил, чем больше счет от врачей, тем крупнее дело. Пятьсот тысяч он предсказывал, как из пушки.

Но пушка молчала, а пока Изя платил всем понемногу. Не знал он лишь одного.  В Америке можно судить любого, в любое время и за что угодно. А выигрывают в конечном итоге только адвокаты.

Прошло целых три года, а суда все нет как нет. На этом оставим Изю с его заботами...

Географические особенности Лос Анджелеса такие - налево пойдешь - мексиканцы, направо пойдешь - мексиканцы, куда ни пойдешь - мексиканцы.

Ну, что поделаешь? Это мексиканская земля - Калифорния. Белые по улицам тут не ходят. Белые ездят в машинах, а черные стреляются в своих районах. Мексиканки плодятся с неимоверной быстротой. Не успевают разбеременеть, как их тут же забеременивают. Можно сказать, что они размножаются делением.

Самцы- мексиканцы настолько активны, что своих сеньор им не хватает. Если в новостях говорят об изнасиловании, то это без сомнения об испанских кабальерос. Кабальо - по испански лошадь, а кабальеро (по русски-кавалерист или кавалер) пытаются поймать и изнасиловать молодых кобылиц. Потом удирают на ворованных машинах, а полиция тем и занята, что гоняется за ними.

Кобылицы здесь красивые. Лос Анджелес считается городом красавиц. В Голливуд съезжаются все смазливые из всех штатов с надеждой попасть на экран. Попадают только единицы, а остальные оседают, находят какую-никакую работу, или идут на панель, где их поджидают бритые наголо кабальерос. А на выбритых затылках татуировки. Надо же чем-то заполнить пустоты. Можно подумать, что я против мексиканцев, но это не так. Это все из телевизионных новостей.

Остальная масса людей - просто серая. Темно-серая - это лица африканского происхождения. У них война с полицией. Они грабят, убивают, а потом садятся в тюрьму и судят полицию.

Светло-серая масса состоит из евреев, скопившихся в районе Ферфакса, иранцев, скупивших Беверли Хиллс и просто американцев, которые чувствуют себя иностранцами в этой массе. Желто-серая масса - азиаты дополняют фон этого пейзажа. Они растекаются везде, по всем районам.

Руководит всем этим кучка политиков, которые грызуться за спальню в Белом Доме. Мой совет - поменьше смотрите телевизор, а то увидите то, о чем рассказал вам я.

Как говорил  наш капитан:

- Америка - это враг народа.

 

КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ

 

Тем временем в моем положении на проектной работе наметился прогресс. Босс учуял, что я знаю больше, чем черчение и потихоньку стал нагружать меня рассчетами и самостоятельными небольшими проектами.

К концу первого года я вырос от чертежника до проектанта. Для меня это было спасение от самоубийства. Чертить и рисовать я умел, но не восемь-десять же часов в день, не поднимая головы. В Америке хозяин требует, чтобы деньги, которые он платит, были оправданы до цента. Потому и система потогонная. Однажды, в процессе работы над одним проектом три инженера, собравшись около одной проектной доски, развели дискуссию по поводу месторасположения дренажного колодца. С моей точки зрения задача не стоила выеденного яйца. Это заметил и сам хозяин. Видя, что все трое так и не придут к одному знаменателю, он выскочил из своего кабинета и заорал:

-Этот сраный колодец стоит двести долларов. Каждому из вас я плачу по двадцать долларов в час, а за проект беру до десяти процентов от его себестоимости. Я уже потратил на вас больше, чем весь этот кусок бетона...

Дальше шел откровенный мат.

Я все мотал на ус и старался решать проблемы без американских наблюдателей.. С моим повышением соответственно выросла и зарплата, и мы с Олей стали подумывать о покупке своего собственного домика. Поиски продолжались недолго и мы приобрели неплохой домишко с бассейном на тихой улочке в самом центре Голливуда. Где дом с бассейном - там и друзья. Все знакомые приходили поплескаться и приводили незнакомых, которые затем на правах уже знакомых приводили еще незнакомых. И мы обросли таким количеством знакомых, что в воскресные дни продыха не было.

Хозяин моей проектной компании Джоел Силверман был типичным бруклинским жлобом. Другого определения не придумаешь. Он мог придти в офис в одной туфле, или вообще без туфель в рваных носках. У него был псориаз, и он не переставал чесаться и кровоточить. Рубашки и майки его были в кровавых пятнах. Кожа шелушилась на лбу и на руках. Если он рассматривал работу, стоя за спиной и чесался, раздирая ногтями тело, то шелуха сыпалась на работающего и на лист проекта. Характер у него был совершенно необузданный. Заметив грубую ошибку, он мог схватить лист проекта со стола и разорвать на мелкие куски. Не стесняясь в выражениях, он во весь голос материл всех, кто попадал под горячую руку. Бедняги проектировщики потом потели ночами, исправляя проекты за свой счет. Я впитывал американский лексикон и молча делал то, что поручали, хотя не все было спроектировано верно. Как-то раз, когда Джоел стоял за моей спиной, наблюдая за работой, я рискнул указать ему на несколько ошибок и тут же пожалел об этом.

Если вы когда-нибудь слышали, как над ухом взрывается динамит, то это было приблизительно то же самое.

Сначало было сопение. Потом крик, переходящий в рев. Немедленно рядом оказался бледный, как смерть, проектировщик. Джоел от злости глотал половину слов, и я не слышал ничего, кроме мата. Правда, при этом он положил мне руку на плечо, давая понять, что меня это не касается. С тех пор он все чаще останавливался у моей чертежной доски и молча наблюдал за моей работой. Я спиной чувствовал его приближение, а потом долго отряхивался от его перхоти. Однажды я не выдержал и, повернувшись к нему, спросил,

- Джоел, а ты любишь, когда кто-нибудь во время игры смотрит в твои карты?

Это ему страшно понравилось. Он расхохотался и больше ко мне не подходил. Или подойдет, хлопнет по плечу и спросит смеясь: -Можно в карты заглянуть?

Так у нас установились довольно нормальные отношения. Мой проектный инженер, испанец Дик Гарсиа, первый заметил мою способность видеть проект в трех измерениях, что было очень важно для вертикальных планировок местности и прокладки дорог, чем мы и занимались.

Однажды он посоветовал мне поучить гидравлику, дал справочник и объяснил основы того, чего в институте я не понимал и не любил.

- Если хочешь перестать чертить, научись самостоятельно проектировать и ты станешь незаменимым,-говорил Дик.

По местным стандартам правильный расчет сечений труб для отвода дождевых вод играл решающую роль при планировке жилых и промышленных районов. И я засел за учебник и выучил по-английски то, чего не понимал на родном русском.

Оказалось все проще, чем я предполагал. Все данные сведены в таблицы, а американских инженеров учат правильно ими пользоваться. Для меня это было откровением.  Я понял, что для проектной работы в Америке не нужны ни дифференциалы, ни интегралы.

Вскоре я перещеголял своего учителя и был назначен проектным инженером. Больше я не чертил, а только красным карандашом исправлял ошибки других.

Однажды попал к нам очень проблемный проект нового жилого района на гористой местности.

Клиентом был богатый японец и терять его нашему хозяину не хотелось.

В помощь были назначены четыре профессиональных инженера и три лучших чертежника.

Сделали эскиз проекта и один из моих помощников, поехав в строительный отдел муниципалитета на утверждение, вернулся с перечеркнутыми листами. Я попросил Джоела разрешить мне поехать в муниципалитет. Джоел как-то недоверчиво пожал плечами, мол терять нечего, езжай.

Сделав несколько исправлений я отправился в бой за свое будущее. Начальник строительного отдела Дон Десмонд, сухощавый седеющий блондин с интересом выслушал короткую историю бедного эмигранта из Союза, которую я придумал по дороге, и согласился накормиться предложенным мною обедом в ближайшем ресторанчике, не поинтересовавшись, что меня к нему привело.

Американцы падки на дармовщинку, будь то обед, просто бутерброд с кофе или какая-нибудь безделица.

За гамбургерами с пивом, уже через полчаса мы стали друзьями.  Дон оказался простым открытым мужиком, и когда мы вернулись к нему в офис, он отнесся к моему проекту настолько доброжелательно, что сам добавил детали, которые хотел бы видеть в окончательном виде. После чего эскиз был одобрен.

Следовало бы, конечно, запечатлеть на пленку картину, когда ликующий Джоел прыгал по всему проектному залу с криками: -Смотрите, безмозглые, что может сделать умный русский с плохим английским! Вам, сраным американским профессионалам, нужно у него поучиться!

С тех пор, когда я появлялся в муниципалитете с новым проектом, Дон говорил:

- Ага, что-то нечисто, раз Джоел прислал тяжелую артиллерию.

Сами понимаете, что все последующие десять лет я был самым уважаемым и высокооплачиваемым менеджером в организации. По моей рекомендации Джоел принял на проектную работу шесть русских эмигрантов. И, чтобы закончить рассказ о моей основной работе, осталось только сказать, что ушел я от Силвермана из-за его жены Дарлин. Приревновав своего Джоеля к секретарше, с которой он крутил шуры-муры, она решила проводить все время в офисе поближе к мужу, чтобы следить за его нравственностью и вести бухгалтерию.

Я никак не реагировал на ее толстую задницу, которой она крутила возле моего носа, и за это она меня люто возненавидела. Она стала урезать мои премиальные. У нас начались конфликты и, несмотря на уговоры Джоеля, я ушел в другую фирму...

Это произойдет через десять лет, а пока я захотел разбогатеть. На зарплате много не скопишь. Пришла пора искать бизнес. Советчиков у меня оказалось столько же, сколько было знакомых, но знакомых с американскими бизнесами - ни одного. Я и сам не знал, с какой стороны подойти к этому зверю и стал расспрашивать сотрудников американцев.

Дик Гарсия прочел мне целую лекцию. Бизнес открывает тот, кто знает, что и как делается. Это определяет характер бизнеса.

Существуют законы, по которым определяется не только направление бизнеса, но и его рентабельность и месторасположение. Для этого существуют статистические конторы, которые с достаточной точностью могут провести исследование того или иного бизнеса, его эффективности в том или ином месте и даже его доходности.

Такое исследование, в зависимости от суммы капиталовложения, стоит не менее ста тысяч.

Естественно, настроение у меня испортилось, и на время я решил забыть о бизнесе. За свои пару десятков тысяч, что я сумел скопить, о бизнесе можно было только мечтать.

Но мечтать пришлось недолго. Втерся в нашу компанию некто Валера - деятель из Баку. У него уже был бизнес - мастерская по ремонту машин. Держали этот бизнес три партнера и, как доложил Валера, один из них хотел выйти из бизнеса. Его пай стоил двенадцать тысяч.

Валера выдавал такие цифры, что я подсчитав, обнаружил, что через годик-другой стану миллионером. И это стопроцентная гарантия.

Но арифметика не сложилась. Через три месяца стало ясно, что меня облапошили.

Валера объяснял это тем, что он вложил мои деньги в развитие бизнеса, а бизнес развиваться не хотел- и деньги накрылись.

Правильно говорят в Одессе, что фраера не рождаются. Их находят. Пришлось исправлять положение другим бизнесом - инженерным.

Вдвоем с энергичной чертежницей Линдой мы создали небольшую фирму. Линду хорошо знали почти все крупные инженерные фирмы, и мы делали для них горящие работы. Я проектировал, а она быстро и красиво чертила. Лучший бизнес - это тот, который хорошо знаешь и умеешь делать сам.

Как говорил наш капитан:

- Наша цель - не промахнуться.

 

ОЧКО

 

Неподалеку от Лос Анджелеса, в жаркой пустыне разлегся змий, прямой родственник того, который скормил в раю Еве яблоко. Лежит этот змий-совратитель, играя разноцветными огнями, щелкая зубами-автоматами, зазывая рекламами и заманивая людей прямо в свое огненное чрево. Толпы идиотов, желающих быстро разбогатеть, ежедневно и еженощно приезжают, прилетают, приползают прямо в зияющую пасть и вливают кровно нажитые деньги на процветание этого гада, который зовется Лас Вегасом. И змий-Лас Вегас, в жилах которого текут только доллары, высасывает у них все и выплевывает в рабочую топку Америки, с тем, чтоб заполучить обратно со свежей кровью. Вероятность выиграть практически равна нулю.

Есть немногие счастливцы, которым иногда везет, и они создают этот миф скоростного обогащения, на который клюют другие. В Лас Вегасе все расчитанно правильно. На каждого выигравшего всегда найдется десять миллионов потерявших. Так рассчитаны автоматы, или однорукие бандиты, как их принято называть. Автоматы настроены на десять, а где на пять процентов выдачи. Если вдруг автомат теряет цикл, то его моментально перестраивают.

Так рассчитаны картежные столы, где в Блэк Джек играют пятью колодами карт и просчитать ход невозможно.

Когда мои друзья, с которыми я ездил туда обогащаться, давали чаевые дилеру (крупье) за удачно полученную карту, я вспоминал старую театральную шутку:

- Зачем ты дал столько гардеробщику?

- А ты видел какое он мне выдал пальто?

Объяснять, что это глупо, было бесполезно. Крупье - это те же автоматы. Им абсолютно безразлично выиграешь ты или проиграешь. Они не играют на свои деньги. Им нельзя подтасовывать карты, получать взятки, или присваивать чаевые, которые идут в общую кружку с боссами.

Десятки глаз змия наблюдают за ними телевизионными камерами.

- Много ты понимаешь, -говорил мой друг Саша Анчиполовский, -Играть надо умеючи. Блэк Джек - это то же очко. Только картинки-десятки. Вот и вся разница.

Саша умел играть, но  совсем не умел проигрывать, а Лас Вегас только и ждет тех, кто приезжает отыграться.

Нужно научиться играть так, чтобы в каждый приезд не проигрывать больше тысячи. Тогда можно получать удовольствие.  Эта наука обошлась мне тысяч в пятнадцать.

Однажды я увез оттуда триста долларов и  целый месяц чувствовал всей спиной дыхание этой Геены огненной, пока не вернулся и не отдал все назад.

Сашке не повезло. В одну прекрасную ночь он выиграл в Блэк Джек двадцать шесть тысяч.  Змий только этого и ждал. Тут же Анчиполовскому был выделен бесплатный номер в отеле и неограниченный кредит.

Правда Саша не понимал еще, что кредит был ограничен его возможностями. После того, как он быстренько проиграл весь выигрыш и к нему еще много десятков кредитных тысяч, змеиные гунны находили его в Лос Анджелесе и избивали до тех пор, пока не вытащили из него все деньги.

Он потерял все, включая свой бизнес и дом.

Жена его бросила, и он навсегда покинул Лос Анджелес.

Я никогда не умел играть. Я не умел считать карты и почти всегда проигрывал. Но сама атмосфера игры меня захватывала, а в особенности атмосфера Лас Вегаса. Я не люблю автоматы и всегда играю в Блек Джек за столом.

В эту игру карты считать не нужно. Тут у тебя только два противника - это дилер или казино в его лице, и последний игрок в конце стола.

Если тот, кто сидит в конце, не умеет играть, то весь стол в проигрыше. Правила простые. Играют только против дилера. Хорошая карта или плохая - не имеет значения, нужно дать дилеру возможность перебора.

Поэтому я находил стол, где садился последним на сдаче и у меня оставался только один противник-казино. В таком случае, если играть точно по блекджековской библии, можно дольше продержаться.

Главное не полениться, прочесть книжку и выучить четкие правила игры в Блек Джек. Однажды симпатичный дилер сделал мне комплимент:

-Вы играете точно по книге.

-Тогда почему я не в выигрыше?

-Оглянитесь! Вы знаете сколько все это стоит, включая мою зарплату?

Только за электричество казино платило четверть миллиона долларов в месяц.

В семидесятые годы, когда Лас Вегас держала мафия, игра в казино вызывала у меня особый зуд. За столами сидели солидные люди, а не всякая шантрапа. Разносили бесплатные коктейли и сигареты. В любое время суток можно было найти неограниченный буфет, либо шведский стол за три доллара.

Криминалом и не пахло. Мафии боялись. С детьми в казино не впускали. Для семей с детьми был только один отель на стрипе (главная улица).

В конце восьмидесятых Лас Вегас перешел в руки “интеллигентов”.

На колесах игральных автоматов стали убавлять картинки и вероятность выигрыша упала до пятнадцати процентов. Исчезли дармовые сигареты, подняли цены на жратву. Сервис, шоу и номера отелей задрали цены.

В девяностые годы игорная столица перешла в руки “бизнесменов” и все покатилось в тартарары. Стали строить аттракционы, привлекая семьи с детьми. Цены на сервис поднялись до потолка.

На бездарные шоу, не говоря о более приличных, просто невозможно стало купить билеты. Колесные автоматы заменили электронными, где программирование намного проще. Поднял голову криминал, и Лас Вегас быстро превратился в Диснейленд.

Теперь меня в Лас Вегас не заманишь.

Как говорил наш капитан:

- Просчитался - докладывай.

 

МАФИЯ

 

Совершенно случайно я узнал о существовании подпольных картежных клубов в Лос Анджелесе. Хозяином одного из таких клубов был Ларик - эмигрант из Киева.

Ларик был из тех людей, к которым я всегда тянулся. Бесстрашный, бесшабашный и крутой. По крайней мере, он производил такое впечатление.

По пути в Америку он попал в переделку в Италии. Была какая-то разборка, с перестрелкой, и Ларик выжил с семью пулевыми ранениями.

В Лос Анджелесе он перекупил у старого американца картежный клуб, существовавший с тридцатых годов и успешно вел его, с трудом объясняясь по-английски.

Таких клубов в городе было несколько.

Прикрываясь вывеской бридж-клуба, в них собирались серьезные игроки, приносившие спрятанные в носке двадцать-тридцать тысяч долларов. Там же делались крупные ставки на скачки и спортивные игры.

Клубы были закрытого типа.

У входных дверей за железной решеткой висела телекамера и чужих, кроме полиции, не впускали.

Полиция была прекрасно осведомлена о том, что происходит в клубе, но не вмешивалась.

На столах никогда не было денег. Были только грифельные доски и карты, так что доказать нелегальность игр было невозможно.

Расчитывались игроки друг с другом в туалетах. Все было шито-крыто. Владельцы клуба брали деньги за место за игральным столом и за кофе с бутербродами.

Основной доход хозяев был при крупных встречах, когда им вносили залог и платили договоренный процент от выигрыша, да еще за игры в ночные часы.

Сами хозяева в карты не играли и за столы не садились. Такое правило. Вести такой бизнес одному было невозможно.

Игроки приходили семь дней в неделю, и игры затягивались иногда до утра.

Поговорив с Лариком, который искал партнера для смены, я решил войти в бизнес. Для этого пришлось выкачивать деньги у Валерки из автомастерской, где меня кинули.

Валера никаких денег отдавать не хотел, пока не подключился Ларик со своими людьми. И как Валера не клялся мамой, что денег моих у него нет, через неделю деньги нашлись.

Так я стал вторым хозяином картежного клуба.

Членами клуба были пожилые американцы, посещавшие его с тридцатых годов.

Они знали друг друга с давних пор и никого из посторонних впускать не разрешали, угрожая тем, что перестанут приходить вообще.

Среди них были такие орлы, как Джо Гутман - чемпион Америки по боксу 1937 года, Бенни Вайзер и Сэм Фаркис - бывшие телохранители Аль Капоне, итальянец Джим Шарки - профессиональный бутлегер, Джо Голдман - владелец золотых приисков на Аляске. Несколько букмекеров и двадцать -тридцать остальных, “наживших состояние нетрудовым путем”.

Самому молодому из них, Джо Голдману, было семьдесят два. Все они прожили бурную жизнь и доживали ее в свое удовольствие.

Сэм Фаркис, огромного роста и веса, с утра, как штык, ходил на массаж, затем, после сауны шел в ресторан завтракать и приходил в клуб к десяти часам. Если не было большой игры, в пять часов он звонил “своим девочкам”, которым было от семнадцати до двадцати лет, и уже с ними догуливал сутки в своем имении.

Бывший боксер Джо Гутман в свои семьдесят пять сохранял спортивную форму. Он каждое утро пробегал три мили и, поиграв полчаса с тренировочной грушей, приходил свежий, как огурчик.

Некоторые занимались с утра бизнесом, а затем приходили в клуб.

Клуб был для них вторым домом. Жен у многих уже не было и торопиться было некуда, а если чья-нибудь жена звонила в клуб во время игры, муж чаще всего орал, не поднимаясь с места: -Спроси, чего эта сука хочет? Скажи, что я занят.

Если вы когда-нибудь слышали о грубости гангстеров, или видели в кино, то тут все это было в натуре.

Ни бог, ни черт им были нипочем. Даже в преклонном возрасте любой из них был готов вступить в драку с партнером из-за карт или места за столом. Каждый знал, кто должен сидеть справа, слева или напротив.

За спиной игроков разрешалось находитсья только мне или Ларику.

Поначалу одни воспринимали меня как чужака, другие - как лакея. Я молча подавал кофе, подносил новую колоду карт и убирал со столов чашки и тарелки. После игры некоторые из них пытались смыться, не заплатив за кофе, карты или бутерброды.

Я привыкал к обстановке.

В один прекрасный день в клуб пришли два полицейских сыщика в штатском. Когда они позвонили и показались на мониторе, я подозвал  двух играющих и спросил кто это.

Старые бандиты моментально унюхали липу и дали мне сигнал впустить. Тут же все игры были прерваны, и грифельные доски перевернуты.

Полицейские пошныряли по залу, сели за пустой стол и попросили карты.

Сидящие в зале даже не смотрели в их сторону и только тихо переговаривались, перекидываясь для вида картами. Никто не начинал серьезной игры. Было понятно, что полицейские знали всех не только поименно, но и всю их родословную, начиная от прабабушек.

Я, как ни в чем не бывало, попросил их заполнить анкету для желающих стать членами клуба, которая была у нас под прилавком на такой случай.

В старые времена они приходили в клуб в шляпах с сигарами в зубах и вели себя по-жлобски.

Эти же полицейские только разглядывали окружающих, затем по одному сбегали в туалет, заглянули в наш офис и за конторку, якобы в поисках ручки.

Расспросив сколько стоит членство и сколько мы берем за игру и за место за столом, оба испарились, не написав в анкете ни слова.

Это была очередная, довольно глупая на мой взгляд, полицейская проверка. Такое повторялось каждый год и все игроки уже давно выучили эту полицейскую хохму.

Я об этом не знал, но сыграл как по нотам, за что после ухода сыщиков, заработал несколько одобрительных похлопываний по плечу.

Находиться в клубе было небезопасно.

За пару лет до моего появления ночью в клуб ворвались трое с пистолетами. Положив всех на пол и забрав деньги и драгоценности, налетчики смылись. После этого бывший хозяин поставил решетку и телекамеру.

Но все же поздно ночью после игры некоторые игроки просили проводить их к машине, оставленной где нибудь за углом, и Ларик посоветовал мне купить пистолет. С девятимиллиметровой “Береттой” в заднем кармане я чувствовал себя надежнее, тем более, что приходилось уносить с собой кассу.

Однажды после игры я сцепился с самым зловредным из игроков - поляком по имени Борис. Когда он попытался улизнуть, не заплатив сорок долларов за карты и кофе, я встал в проходе и потребовал деньги. Борис замахнулся на меня, а я выхватил пистолет, приставил к его носу и сказал на вполне понятном ему языке:

-Только попробуй, мразь!

Все молча наблюдали эту сцену. Никто не проронил ни слова. Борис по моим глазам понял, что я не шучу, вытащил деньги и демонстративно бросил на пол.

-Теперь ты будешь платить за все вперед,- сказал я и отошел в сторону.

Борис вышел, а Джо подошел ко мне, положил огромную лапу на плечо и сказал: -Этот парень - что надо! Платите, гады, вперед.

Отношение ко мне резко изменилось. Со мной заговорили, как со своим. Бени Вайзер притащил фото, где он и Сэм Фаркис стояли рядом с Ал Капоне с автоматами с круглым диском, в сдвинутых набекрень шляпах. Шарки каждый день подходил ко мне с новым анекдотом, часто очень глупым. Но он получал удовольствие сам, рассказывая и хохоча во все горло. В итоге, конца анекдота было не понять, ибо он закатывался до слез.

Один из них я понял. Встречаются две соседки и у одной обожженные и опухшие уши, как пампушки.

-Что с твоими ушами?

-Ой, лучше не спрашивай. Вчера я гладила белье и, когда зазвонил телефон, я вместо трубки схватила утюг.

-А что со вторым ухом?

-Этот идиот позвонил опять.

Иногда в клубе появлялись какие-то итальянцы в двубортных костюмах при галстуках. Приходили обычно по двое.

Один стоял у конторки, наблюдая за играющими, второй уходил в коридор с Джимом на секретную беседу. Было понятно, что они были вызваны Джимом из Лас Вегаса по поводу неуплаты долгов.

Ходили слухи, что Лас Вегас даст возможность открыть в Лос Анджелесе официальные игральные клубы с автоматами. Тогда наш клуб мог легализироваться и стать довольно доходным местом. Но время шло. Лас Вегас не сдавался. Игроков становилось все меньше. Они стали умирать один за другим, и Ларик решил продать свою половину.

Через полгода тяжело заболел мой отец. Приходилось часто возить его по госпиталям, мчаться к родителям по ночам, вызывать скорую, сидеть переводчиком.

Времени для инженерной работы и ночных игр в клубе не оставалось. Клуб стал постепенно превращаться в стариковский приют.

Все чаще надо было вызывать скорую помощь.

В конце концов  я устал от орущих, требовательных, деградирующих, склерозных мафиози и продал клуб.

Как говорил наш капитан:

-         Смотри вперед вооруженным глазом.

 

ЗА ПРЕДЕЛАМИ СОЗНАНИЯ

 

Из Нью Йорка мне сообщили , что скончался Саня Патлис. Саня переехал в Нью Йорк из Канады, где несколько лет подряд пытался, но не смог сдать экзамены на получение медицинского лайсенса. Наконец, он получил диплом врача в Америке, но внезапно умер от разрыва сердца, не успев открыть собственную практику, о которой мечтал всю жизнь.

За границей мы с ним так и не увиделись.

Умирают все. Но когда уходит из жизни близкий человек - это очень тягостно. Не верится, что больше никогда с ним не увидишься. Что все сокровенное останется не высказанным.

В образовавшейся пустоте еще звучит голос. Ты еще мысленно продолжаешь беседу, но уже с самим собой. Единственным утешением была мысль, что он не знает, что умер. Только живые знают это и переживают.

Мой отец не знал, что умер. Он был в коме неделю, когда нам позвонили из больницы и попросили нашего согласия отключить его от аппаратов. С его смертью наступило какое-то горькое облегчение. Он перестал мучаться и мучать нас. Он всю свою жизнь не любил лечиться, ненавидел врачей. Считал, что все они обманщики и воры. В его сознании не укладывалось, что из главы семьи, он вдруг перешел в разряд беспомощных стариков. Если бы он не скандалил и не упрямился, его, наверное, можно было спасти. Но он отказывался идти в больницу и так изводил мать, что неизвестно, какой исход был лучше. Я еще много лет спорил с ним в своих снах, хотя при жизни мы практически никогда не беседовали, как отец с сыном.

Однажды ночью, внезапно проснувшись, я вдруг увидел отца, тихо выходящего из нашей спальни.

Я закрыл глаза решив, что мне померещилось.

Ведь отец умер несколько недель назад. Я все же решил встать. Оля спала. Я прошел по комнатам и заглянул к детям. Они тоже спали. Скорее всего это было во сне, но весь следующий день я думал о том, что, возможно, существует нечто недоступное нашему сознанию.

Всего сто лет назад люди не представляли себе, что скоро наступит эпоха телевизоров, компьютеров, видеотелефонов, что окружающие нас магнитные волны будут сконцентрированы и превратятся в радио-, теле- и видеосигналы, проходящие через все преграды и расстояния, в том числе и сквозь наши тела. Но эти волны не ощущаются, не расшифровываются и не воспринимаются нами.

Когда говорят о необъяснимых явлениях - с полной уверенностью можно утверждать, что они существуют, но просто не известны нам. То ли еще будет!

Для приема и передачи информации нужен передатчик и настроенный на него приемник.

Надо думать, что когда-нибудь появится универсальный сверхчувствительный приемник, расшифровывающий все неизвестное. Тогда все тайное станет явным.

 Существует феномен, именуемый парапсихологией. Несколько лет назад один богатый американец предложил созвать на телевидение всех парапсихологов, желающих продемонстрировать свои способности за большой денежный приз. Для этого было достаточно, скажем, три раза отгадать картинку (круг, квадрат или треугольник) на обороте карточки, либо выбрать любое задание на свой вкус. Фокусы в расчет не принимались. Приехали парапсихологи из разных стран. Передача повторялась трижды, но ни один из парапсихологов не смог показать ничего путного.

Есть люди с повышенной чувствительностью, как Вольф Мессинг, способные определить месторасположение спрятанного предмета по изменению ритма пульса.  Такой сверхчувствительностью обладал покойный Лева Шнайдер, ученик Мессинга, с которым я подружился в Лос Анджелесе.

Я не верил в эти фокусы, но Лева доказал мне, что такое возможно, проведя меня за руку прямо к спрятанным мною ключам. Значит бывает и такое.

Лева зарабатывал этим, выступая на концертах, но это был честный заработок. Каждое представление стоило ему здоровья. Дикое напряжение, концентрация. Он превращался в комок нервов. Врачи запретили ему выступать, но было поздно. Многие думали, что Лева обладает сверхестественной силой и обращались с просьбой помочь в лечении. Он честно признавался, что никаких сверхестественных способностей у него не имеется и лечить он не умеет.

У меня была какая-то необъяснимая психологическая связь с мозгом матери. Я вдруг улавливал изменения в ее физическом состоянии, находясь от нее на большом расстоянии.  Совершенно неожиданно я получал сигнал, что ей плохо. Я набирал номер ее телефона и почти никогда не ошибался. Как-то я рассказал об этом странном явлении Сане Патлису, и он признался, что с ним происходит то же самое, но связанное с его отцом.

Когда у матери начался склероз мозговых сосудов, я стал терять четкость сигнала. Видно, как только она перестала всех узнавать, сигнал исчез. Волна эта носила только односторонний информационный сигнал тревоги. Обратной связи не было. Я ничем не мог помочь, как не пытался сконцентрировать хоть какую-то энергию. Зато другие “могут”.

Сколько будет существовать человечество, столько будут пастись шаманы, колдуны, Бендеры и шарлатаны, типа Кашпировского.

Много лет назад, возвращаясь в Одессу из Царедаровки, я вышел в тамбур покурить. Там стояла пожилая цыганка и долго пристально смотрела на меня. Мне стало не по себе, и я предложил ей сигарету. Она отказалась.

-Дай, молодой, руку. Погадаю.

Этих дел я не любил, не верил, да и денег не было.

-Не надо мне твоих денег. Так погадаю. Ты на цыгана похож.

 Пришлось дать руку.

-Нелегкая тебя ждет жизнь. Будет у тебя далекий и трудный путь. Будут у тебя несколько жен. Будут тебя охранять какие-то силы. Не желай никому несчастий. Это будет сбываться. У тебя, красавец, черный глаз...

Не стану отрицать, что пока все так и есть, но может быть - это просто совпадение. Стоит ли тратить время и убеждать, что если и есть что-то сверхестественное, то оно не передается от организма к организму никакими колдовскими пассами или заклинаниями. Человеческое тело защищено своим энергетическим полем, не пропускающим окружающие нас сконцентрированные волны. Я предполагаю, что будущее в медицине принадлежит ультразвуку. Но пока это недостаточно освоено, Кашпировским - быть.

Как говорил наш капитан:

- На каждую дурную жопу находится хер  с винтом.

 

НА ВОСТОЧНОМ БЕРЕГУ

 

Часто память уводит меня от последовательности событий и тормозится на тех событиях, о которых мне хочется рассказать, даже если это не имело никакого отношения к тем закруткам, в каких мне пришлось побывать.

Я решил съездить в Нью Йорк. Повидать знакомых. Встретиться с Юркой Крутянским, с которым не виделся больше десяти лет, и повариться в бурном ньюйоркском котле.

Юрка встретил меня в аэропорту. Облысел, постарел, но все тот же неунывающий Юрка. Как прежде, разговаривая, размахивал длинными руками. Та же широкая, размеренная походка. Та же манера говорить не торопясь, продумывая слова. Решили для начала поесть и выпить рюмку за встречу. Поехали в ресторан “Распутин”, где мы должны были встретиться с Саней Месманом, одним из владельцев ресторана. Столик для нас был накрыт, хотя посетителей в ресторане пока не было.

Месмана я знал еще по Одессе. Саня придти не смог и позвонил, чтобы нас приняли как следует. Мы с Юркой набрались вдвоем.

Когда мы, наговорившись, выбрались на улицу,  Нью Йорк окутался туманом и показался мне серым, запущеным и довольно мрачным гигантом.

По плану Юрки весь следующий день мы провели за изучением Брайтона и его окрестностей. Ох, уж эта ньюйоркская Дерибасовская. Все идут не торопясь, плотным потоком. Очень важно. Одеты, как на выход. Шубы при любой погоде. Никто никого не замечает, но видят всё. Витрины вываливаются на прилавки. Все надписи по-русски. Говорят только по-русски, даже китайцы (или корейцы, кто их разберет). Здесь, по-моему, дают доллар за каждое английское слово.

В конце сороковых в Одессе мы получали посылки из Америки (американская помощь), такие вощеные коричневые коробки с галетами, консервами, сигаретами, жвачкой и другой мелочью. В одной из таких посылок был пластиковый дождевой капюшончик с надписью “Made in Brooklyn”. Я потом подарил его Оле, и все обращали внимание, когда она его надевала . Боюсь, появись она в нем на Брайтоне, со всех брайтоновских матрон попадали бы бриллианты.

А сигареты! Когда на стадионе “Спартак” кто-нибудь закуривал американскую сигарету, все головы поворачивались в сторону ароматного дымка.

И жвачки. Дожевывались до вкуса резины.

-Жувачку хочешь?

-Не.

-Тогда я выплевываю.

И вот я в Бруклине. Как все в жизни меняется.

Сигареты не пахнут, жвачка на тротуарах, а капюшончики носят бездомные.

В одном маленьком продуктовом магазине толстая продавщица в бывшем белом засаленом фартуке развешивала в пластмассовых баночках красную икру из жестяного бочонка. Она накладывала ее ложкой, внимательно смотрела на стрелку весов, облизывала ложку, потом добавляла до веса. Затем, снова облизав ложку, начинала ту же процедуру с новой баночкой.

Я стоял прямо у прилавка и смотрел на нее, но, как видно, я для нее был человеком-невидимкой. Потеряв терпение я спросил, есть ли у них черный хлеб. Не отводя глаз от весов она ответила:

-Любой.

-А какой у вас черый хлеб?

-Как какой? Как белый, только черный.

Интересно, где торговкам выдаются такие морды? Почему все они неряшливы? Какие-то неприбранные. Тут же суетятся коротенькие, толстенькие потные мужья в таких же грязных фартуках с сигаретой в зубах. В одном из магазинов прямо при входе вывеска:

“ТИХО. ГОЛОВА БОЛИТ”.

Попадались и какие-то смутно знакомые лица. Человека три поздоровались со мной. Один даже спросил. ”Как дела?” В Нью Йорке я не был почти десять лет, так что про дела рассказывать не стал.

Одного я узнал. Мишка “Рыжий”, бывший дружок моего двоюродного брата Сашки. Правда, он был уже не рыжий, а белый, но я узнал его и тут же засмеялся, вспомнив историю, которую еще в Одессе рассказал про него Сашка. Сашка водил такси и как-то поехал с Рыжим искать блядюшек. Нашли одну “вафельщицу”. Для несведущих. В Одессе “вафельщицами” называют проституток, работающих “по-французски”, а проще, ртом. Заехали в глухой переулок, и она стала обрабатывать Сашку первым. Рыжий в нетерпении ерзал на заднем сидении и все время говорил:

-Давай же! Быстрее!

Тут проститутка отрывается от Сашки, поднимает голову и отрезает:

-Милый, я так наглоталась за день. Уже скулы сводит. Хочешь быстрее? Перелазь сюда и давай помоги, а я отдышусь. Будет быстрее.

Пусть ханжи простят меня за откровенность, но история правдивая, как на духу.

Вечером у меня был сюрприз. Каким-то образом Мила, моя соседка и подружка по Одессе, узнав, что я в Нью Йорке, тотчас же прискакала в отель и пригласила на вечеринку к своим друзьям. Я и сам хотел немного освободить Юрку от себя и согласился.

В квартире оказалось человек пятнадцать. Кроме Милки и ее мужа Гарика, я никого не знал. Сели. Выпили. Закусили.

Потом начали стихотворениться. Почти каждый писал стихи, и все читали по очереди.  Стихи были самоделками, напоминали детские рисунки. Рифмовали ”тиски” – “соски”. Я аплодировал вместе со всеми. Затем Милка спросила:

 - А вы как там, в Лос Анджелесе, собираетесь? Пишите чего?

Я в ответ:

-Была бы гитарка, я бы немного попел своего.

 Гитару нашли быстро у соседа по дому. Я перестроил ее на свой хитрый лад и запел “Пахнет морем”, Когда я закончил петь в комнате повисла тишина.

-А еще есть?

-Есть,- говорю.

-Тогда, пожалуйста, положите гитару. Сделаем перерыв и выпьем. А после попоете еще, если можно.

Я согласился. Трое исчезли из комнаты. Пока мы пили-ели, они притащили видеокамеру. Установили. Потом, убрав стол и, рассевшись, как в зрительном зале, попросили меня начать сначала. Мой авторский концерт продолжался три часа. Расходиться и не думали, хотя уже был третий час ночи. Просили еще и еще. Видеопленка давно закончилась, и я запросил пощады. Лос Анджелес я, кажется, не подвел..

На следующий день вечером гуляли у одесситов Валерки и Дони. Снова песни, снова пьянка. Днем Юрка возил меня по Нью Йорку.

Меня поражают контрасты этой громадины от чистоты Манхеттена до нечистот Бронкса. Город напоминает мне Москву или Питер, где все несутся. Именно не ходят, а несутся толпами по тротуарам, под землей, над землей.

В Бруклине все заняты, но никто не работает. У всех фудстемпы, пособия и золото на всех шеях, руках и ногах.

В Лос Анджелесе людей на улицах почти не видно. Все в машинах. Я был во многих странах и городах, но в трех городах я не рискнул бы сесть за руль. Это - Тегеран, Рим и Нью Йорк, хотя по статистике наибольшее количество автокатостроф в России, где автомобилей в процентном отношении к числу населения меньше.

И все-таки Нью Йорк - большой магнит. Я люблю этот город. Было очень больно, когда 11 сентября 2001 года я увидел в Стамбуле по телевизору, как эти... (трудно подыскать слово) врезались в здания Торгового центра.

Была б моя воля, я забросал бы атомными бомбами все террористские базы (явные и предположительные), без всяких демократических выкобениваний.

Я бы поймал любого террориста и пытал, показывая по телевизору детально всему миру, что на пути к небесным благоухающим садам Аллаха, нужно пройти через Ад.

Потом бы сделал переливание крови и продолжал пытки до тех пор, пока это не дошло бы до всех и всяких террористов, готовых разрушить цивилизацию.

Кто решил, что на Востоке нужна демократия и равноправие, тот не знает, что и сегодня в Узбекистане можно за тридцать баранов купить себе жену. И это после стольких лет коммунистической попытки уничтожить религию.

Ислам изменить нельзя. Когда это поймут – будет поздно...

Как говорил наш капитан:

- Без водки не раскусить.

 

КАРЛОВЫ ВАРЫ

 

Раздался телефонный звонок из Сан Франциско.

Игорь Докторович разыскал какие-то горящие путевки на курорт в Чехословакию на десять дней. Кто-то отказался, а у меня образовалось окно, и я согласился присоединиться к их группе.

Сказано-сделано. Прилетели во Франкфурт, взяли машину и покатили по автобанам на юг к чешской границе.

Нас было четверо - я, и трое из Сан Франциско - Игорь, Осик и Эдик.

Игорь за рулем грустно молчал. Год назад умерла его жена Галка. Его уговорили поехать, чтобы немного отвлекся.

Эдик дремал, а я стал жертвой красноречия Осика. Он всю дорогу рассказывал мне анекдоты. Осик, единственный из нас, был одет с шиком. На нем был спортивный костюм фирмы Версаче, начищенные туфли Саламандра и свалявшаяся нашлепка на лысине.

Я спросил, не Гауди ли слепил ему паричок. Осик никогда не обижался. Сделав много миллионов на недвижимости, он не видел и не слышал никого, кроме себя. И тут же начинал новый анекдот. Один из санфранциских юмористов мне рассказал, что у Осика есть две любимые книжки. Одна - чековая, а вторая - его дневник, где он ведет учет своих миллионов.

На первой странице он написал цифру один, на второй - цифру два. Сейчас он дошел до девятнадцатой страницы. Там же у него гербарий. Между обложкой и первой страницей он засушил кусочек того, что не доел в детстве.

Подъехали к чешской границе поздно вечером. Два выцветших пограничника с папиросами в зубах, безразлично глянув в наши американские паспорта, подняли шлагбаум, и мы поехали по темной дороге Чехословакии, минуя обшарпанные дома с редкими огоньками в окнах. Указатели привели нас в Карловы Вары за полночь. В гостинице “Термал” было прохладно и тоскливо.

Утром раздался телефонный звонок. Звонил Игорь.

-Давай, собирайся. Пойдем на завтрак, потом к врачам. Будут назначать лечение.

Была ранняя весна. На курорте было немного отдыхающих. Столовая была полупустая. За тремя столами сидела группа немцев. Немцы были самыми частыми посетителями Карловых Вар. Быстро позавтракав, мы поднялись во врачебные кабинеты.

Пахло валидолом, а может валерианкой, но запах был въедливый. Типичный запах советских поликлиник. После короткого осмотра нас взвесили, измерили температуру и давление. Улыбчивый врач в сандалиях на босую ногу довольно бойко изъяснялся на английском, вставляя русские слова. Предписание было простое. Столько-то кружек из одного источника до еды и столько-то из второго - после.

За пять долларов он быстро согласился, что после еды не надо, а если не хочешь - не пей и до еды. Можно принимать массаж, грязи или вообще ничего. Мне это подходило. Я не верю в курортологию. Такой науки в медицине нет. Все это для самоуспокоения.

Игорь был другого мнения. Он предложил отказаться от лифта. Все пешком, бегом, никакой водки. Короче - оздоровительный период..

Мы купили в местном магазинчике специальные кружки с сосками, чтоб ничем не отличаться от больных.

Вода источников была на редкость противна на вкус и попахивала болотом. Постояв минут пятнадцать рядышком с курортниками, сосредоточенно сосущими эту дрянь, мы отправились в гастроном. На наше удивление “Столичная” стоила всего пять долларов. Мы решили, что бутылочка к обеду не повредит и купили две. Возле магазина бабки продавали советскую черную икру в баночках и тоже по пять долларов. Я решил, что в Чехословакии пять долларов - магическая цифра. Набрав пять банок черной икры и пару килограммов сосисок, мы успели к обеду. Сосиски нам сварили на кухне, и обед был просто шикарным.

После застолья бодро доползли по лестнице до второго этажа, потом сели в лифт. В переполненном лифте нечем было дышать.

Еще в Одессе, когда я видел чехов, мне всегда казалось, что это самые чистые, самые ухоженные европейцы, но здесь я круто изменил свое мнение. От всего персонала гостиницы разило потом.

После отдыха пошли смотреть город и купили еще три “Столичных”. На всякий случай.

За ужином к нашему столу подошла пара. Они назвались Риммой и Мишей из Одессы. Когда они узнали, что мы тоже из Одессы Риммин муж закричал:

-Так вы должны знать моего сына - “Жопу”. Он всегда ходил по Дерибасовской. Так я Миша - Жопин папа. Не знаете?

Римма, оказывается, торговала на Привозе и знала пол-Одессы.

Сейчас они живут в Берлине и трижды в год ездят подлечиться в Карловы Вары. Вообще-то в Берлине они бывают редко, так как у них еще есть “вилла между Ницах и Канов”.

Здесь им все не вкусно, но вода “очень помогает Мише с желудком. Он не так мучается, когда идет в уборную”. Римма еще рассказала, что “одесситов приезжают мало, а те, что с Нью Йорка вообще противные”. Она была так счастлива увидеть нас, что мы еле от них “сдыхались”.

Через два дня об источниках было забыто окончательно, да еще и Осик простыл от холодной воды. Он так кашлял, что Эдик Гурвич сразу сказал, что это туберкулез или коклюш. Когда заболевает богатый человек, начинаются толки. Кому это на руку?

Кто наследники и есть ли они в завещании? Имеют ли отношение к его кончине друзья и многое другое, вплоть до отправки тела в Сан Франциско. Все это мы обсуждали вечерами в ресторане под водку с черной икрой. Но Осик оказался очень живучим и даже ухитрялся портить жизнь остальным. Он везде ходил со стаканчиком, куда, после приступа кашля, сплевывал мокроту.

-Не буду же я харкать на пол. Я культурный человек, -говорил Осик.

Было интересно смотреть на сидящих за соседними столами немцев, когда он проделывал эту процедуру в столовой.

От вида их кислых рож даже я получал удовольствие. Осик наотрез отказался принимать местные лекарства. Я высказал предположение, что ему нужны лекарства каких-нибудь солидных дизайнерских фирм, скажем Картье.

Так, под аккомпанимент его кашля, мы съездили в Прагу.

Что и говорить - Прага, конечно, сказочный город.

Я повидал много европейских городов. Каждый из них по-своему красив, но три города произвели на меня неизгладимое впечатление - Вена, Прага и Брюссель, где сочетались гармонично пространство, архитектура и старина, не заставленная современными ларьками и зонтиками. Может сейчас все изменилось, но тогда все это было.

В последний день нашего пребывания в Карловых Варах исчезла “Столичная.”

Как говорил наш капитан:

- Каждый понимает в силу мысленных  обстоятельств.

 

ОДЕССА-МАЛАЯ

 

Тем временем жизнь нашей русской коммуны шла своим чередом.

В Лос Анджелесе оказалось много одесситов, включая моего друга детства Борьку Юдилевича, Борьку Кожебродского и еще человек пятьдесят из нашей знаменитой тридцать девятой одесской школы, включая двух преподавателей.

Поговорив с ребятами, мы стали устраивать небольшие одесские вечера. Я назвал это - “Клуб Одесса - Малая “. К нам подключились профессиональные актеры, музыканты, певцы, и одесские вечера приобрели такую популярность, что приходилось снимать залы, человек эдак на пятьсот. Пели практически одно и тоже. Старые, близкие сердцу песни об Одессе. Играли юмористические сценки, которые придумывали сами.

Я составлял сценарии, вспоминая то, что делал в студенческие годы, когда вел институтский конферанс и писал для КВН. Сочинял короткие смешные стишки.

Поэты делятся на три категории. Одни пишут стихи, другие - сочиняют, а третьи - рифмуют.

Когда мне пришла мысль написать песню об Одессе, я и не подозревал, что во мне соседствуют поэт и композитор, не знающий ни одной ноты.

Как-то по дороге на работу на память пришли слова одной ленинградки: “от вас, одесситов, пахнет морем”.

Я вспомнил, как пахло морем, и луна висела над Ланжероном.

Когда родители на мой десятый день рождения подарили мне фотоаппарат, свой первый снимок я сделал вечером на Ланжероне. Я сфотографировал луну над морем и тут же вытащил пленку посмотреть, что получилось.

Позднее, когда я немного научился пользоваться аппаратом, я повторил этот снимок, проявил и сохранил его. Получилось очень красиво; и луна, и лунная дорожка в море, и одинокая скамейка на берегу. Это была моя первая фотография, и почти через сорок лет родилась моя первая песня именно об этом.

Песня родилась вместе с мелодией и я, сидя в машине, напел и записал первые слова на пачке сигарет - “Пахнет морем и луна висит над самым Ланжероном.” Куплет за куплетом по пути на работу и обратно я описывал красоты Одессы, пока не получилось десять куплетов.  Затем я переставлял их местами так, чтобы вырисовалась картина от ночи до утра. Потом я понял, что такую длинную балладу будет трудно исполнять.

У меня не было никакого опыта, но я знал, что популярные песни звучат в среднем от трех до пяти минут.

Из десяти куплетов я выбросил пять и получилась пятиминутная песня. Оказалось, что писать песни не очень трудно. Это вроде как решать кроссворд, где находишь нужное слово, но так, чтобы оно не просто рифмовалось, но и вписывалось в смысл фразы.

Русский язык удобен и гибок для стихов. Фраза из трех слов может быть произнесена в разных вариантах, не теряя смысла. К примеру - “осенний дождь полил” можно написать “полил осенний дождь”, или “дождь осенний полил”. Во всех трех случаях смысл не меняется. На любом другом языке такой возможности нет.

Для того, чтобы песня получилась, кроме хороших стихов нужно правильно найти ее начало, мелодию, соответствующую настроению, и концовку. Это скорее умственное упражнение, а не дар божий.

Еще я научился отсчитывать ритм. Ритмическая структура стиха определяет характер песни. Песни бардов в основном балладные, иногда вальсовые, но это не тот вальс, под который танцуют. Просто повествовательный ритм вальса.

Песня “Пахнет морем” или “Моя Одесса” (как я ее изначально назвал) была бардовской, пока не попала в руки Миши Шуфутинского.

Миша случайно оказался на нашем вечере “Клуба Одесса-малая”, где я впервые исполнил песню.

Реакция зала была просто потрясающей. Люди плакали, хотя песня получилась вроде с юмором. Меня обнимали, целовали. Мне пришлось дважды повторить ее на бис. После выступления ко мне подошел Шуфутинский и попросил разрешения обработать и исполнить “Пахнет морем”.

Миша, конечно, талантливый аранжировщик, но москвич и направление моей одесской песни понял по-своему. Когда он показал в студии свой вариант песни, она мне не понравилась, и я сказал ему об этом.

Во первых, я не знаю ни одной русской песни, которая бы начиналась мелодией другой известной песни. Какое отношение имела мелодия “В тумане скрылась милая Одесса” к моей песне? Не понимаю.

Во вторых, я не употреблял избитых “одессизмов”, таких как “поет гитара за Одессу-маму”. В третьих я не писал “звон бокалов”. В ресторанном шуме обычно слышен звон стаканов.

И, наконец, лирическую балладу он переделал в ординарный танцевальный ритм, который музыканты называют ”умца” или “гоца”.

Миша все мои замечания внимательно выслушал, но оставил свой вариант. Мало того. Он записал мою песню на кассеты и отправил их в Россию без моего разрешения.

В нашем “Клубе Одесса-Малая” я придумал новую форму для наших вечеров. Мы начинали вечер с юмористической программы новостей по типу советского телевидения, со сводками с полей и другой коммунистической хреновиной. Выбрали двух дикторов - профессионального конферансье Яшу Фаермана и бывшую комсомольскую активистку Раю.

У Раи была четко артикулированная дикция, но она абсолютно не воспрнимала юмор и читала с листа свою часть программы с каменным лицом. Они читали новости по очереди, подражая телевизионным дикторам..

Начинали примерно так.

Он: - Добрый вечер дорогие земляки. Начинаем программу новостей.

Она: -Одесское время семь сорок. С водкой с полей.

Он: -Колхозы имени Буденного и Чапаева вступили в битву за урожай.

Она: -Имеются потери в живой силе и технике.

Он: -Пойманый с поличным партийный секретарь колхоза оправдывался, что отсасывал молоко у коровы в целях закуски.

Она: -Однако при расследовании оказалось, что это был бык.

Он: -В Одессу вернулась делегация колхозников, посетивших слаборазвитые страны с миссией взаимопомощи.

Она: -Слаборазвитые страны в помощи отказали...

И в таком ключе читались все новости. Рая даже не улыбалась.

Профессиональный же актер Яша иногда давился от смеха и не мог читать, а весь зал ржал до слез.

Затем был концерт, ужин и, конечно, танцы.

Хорошо принимали и Борю Юдилевича с сатирой на наших врачей, якобы делающих аборты по медикалу и фудстемпам. Любили слушать талантливого журналиста Алика Борисова, Борю Кожебродского с его балладами, и даже Вадика Щеголевского со старыми советскими песнями. Всегда на высоте был организатор и руководитель наших одесских вечеров, ужасно деловой Лева Бромберг.

Я написал много песен и программ для этих встреч. Одних только песен об Одессе было написано около тридцати, однако “Пахнет морем” оставалась гимном. По настоянию друзей я записал первую, не очень удачную кассету своих песен, только для подарков поклонникам.

Записывали фонограмму кассеты у меня дома. Музыканты “лажали” кто как мог. Огромного роста саксофонист Игорь часто бегал на кухню смочить горло и стал издавать такие звуки, что аранжировщик и руководитель всей этой какафонии, известный “по всей Одессе” трубач Паша Вайман в конце концов зажал уши и, матерясь, выгнал его ко всем чертям.

Потом выяснилось, что Игорь выпил всю бадью нашей вишневой наливки.  К моему удивлению кассета понравилась и зазвучала во многих русских магазинах.

Увы, всему хорошему приходит конец.

Началось с того, что я попал в страшную автомобильную аварию. Удиравший от полиции наширенный мексиканец на большом грузовике, перескочив на полной скорости разделяющую улицу зеленную зону, лоб в лоб врезался в мой “кадиллак”.

Я помню только момент, когда огромное колесо грузовика внезапно въехало в лобовое стекло.

Очнулся я в госпитале. Возле койки стоял Борька Юдилевич, которому я сказал:

 - Погиб поэт...

Месяц я провалялся в госпитале, где меня собирали по частям. Спасибо американскому хирургу, который не дал отрезать правую ногу и сумел соединить кости и сосуды. Теперь хожу на своих, хоть и с металлическими стержнями. Больше года я приходил в норму, оставив работу и песни.

Дальше жизнь пошла кувырком. Я вложил деньги в новый бизнес, который пришлось бросить, когда тяжело заболела Оля.

Семь месяцев я провел сиделкой у ее кровати. Научился делать уколы, менять повязки, брать кровь, стирать, убирать и варить.

Детей Сашу и Инну я старался не привлекать, чтобы не травмировать.

Моя мать находилась в больнице в тяжелом состоянии. Друзья и родственники постепенно испарились. Никому не интересно чужое несчастье. К сожалению, рак был непобедим, и сколько я не взывал к небесам, Оля умерла. Дом опустел. Я провел несколько месяцев наедине с бутылкой.

Временами казалось, что жить не для чего и незачем.

Чем больше я пил, тем чаще приходила мысль о спрятанном пистолете.

Как говорил наш капитан:

- Что ни делается, то к чему-то.

 

ПИДАРПОНЫ

 

Не могу вспомнить, по какому поводу я оказался в русском ресторане. То ли был приглашен, то ли зашел по пьянке.

Мой школьный приятель Эдик Рашкован разговорился со мной и неожиданно предложил заняться торговлей.

У него был престижный офис по торговым связям с Россией в Беверли Хиллс (самом богатом районе Лос Анджелеса). Эдик и сам не так давно чудом выкарабкался после тяжелой операции мозга и стал заниматься поставками товаров за границу.

Помню, когда его привезли домой из больницы, я принес ему в подарок свою кассету, и он день и ночь слушал только мои песни. Как только кассета кончалась он просил свою жену Свету включать ее снова и снова. Света сказала, что только это помогло ему стать на ноги.

И вот теперь он предложил мне место в своем бизнесе.

Для меня это было окошком в жизнь, и я согласился, хотя имел представление об этом бизнесе не больше, чем о жизни на Марсе.

В жизни я был очень плохим торговцем, потому что не умел обманывать. Я не говорю о Советской власти. Там это было взаимно.

И вот пришла пора переучиваться. Эдик знал все. Где хорошо купить и как еще лучше продать.

Как говорила его мама: -Мой Эдинька продаст и папу с мамой, если хорошо дадут.

Торговые операции были мне не по нутру, но пока под руку не подвернулось ничего лучше, пришлось научиться составлять контракты, уговаривать крутых новых русских, ездить искать товар и отправлять контейнеры. Эдик меня убеждал, что совсем скоро, может даже чуть ли не завтра, я стану миллионером, как и он.

Осталось только продать пару сот контейнеров с дешевой водкой и миллионы потекут рекой. Водку я нашел, а покупатель все не появлялся.

В таком виде спекуляции существует другой закон. Сначала найди покупателя с деньгами, а потом уже ищи товар...

В Америке можно стать миллионером и без спекуляции.

Жил в Одессе кондитер Миша Паис. Точнее не столько кондитер, сколько просто пекарь. Он имел цеха и даже одно время был директором ресторана на Черемушках.

На пару с женой Олей они набрали на сдобе едва ли не тонну живого веса, но жили очень скромно и работали, не покладая рук, чтобы заработать копейку. Затем копейки эти перегонялись в Америку и складывались в некоторые суммы, переходящие в счета.

Приехав в Америку, Миша открыл кондитерскую лавку и старался удержаться на плаву, выпекая русские сладости.

Работали они вдвоем с Олей с четырех часов утра до позднего вечера.

В четыре утра кондитеры начинают замес теста. Пока тесто поднимется, нужно успеть приготовить кремы, начинки, переложить товар в витринах (свежим кверху) и напечь новое. Когда все готово - лавка открывается.

После рабочего дня нужно прибрать, поставить в холодильник непроданное и выбросить в мусор недопеченное и испорченное.

В один прекрасный вечер Мише стало жалко выбрасывать остатки сладкого теста и он решил скатать его и испечь коржики. Румяные коржики он выставил в вазочке на прилавок, чтобы покупатели лакомились дармовым печеньем...

Они уже собрались было закрыться, когда в лавку вошел американский господин купить несколько булочек к вечернему чаю. Взяв один из дармовых коржиков и пару булочек, американец удалился.

На следующий день вечером тот же господин явился снова и попросил фунт коржиков, которые он попробовал вчера.

Коржики, естественно, уже были съедены днем. С английским ни Миша, ни Оля не дружили, так что вопрос американца повис в воздухе, тем более, что Оля никак не могла врубиться, о каком печенье идет речь.

После долгих размахиваний руками, она наконец догадалась, что американец имеет ввиду остатки теста, которые Миша собрал и испек вчера.

На своем английском Оля пыталась объяснить, что обычно они этих коржиков не готовят. Тогда он спросил, как они называются.

Миша в это время убирал на кухне, и Оля объяснялась с ним через перегородку громко по-русски:

-Тут спрашивают, как называется это говно, которое ты спек вчера.

-А кто спрашивает?

-Откуда я знаю. Пидар какой-то.

-Так ему и скажи - пидарпон.

Олю не нужно было просить дважды. Она так и сказала.

Но американец оказался очень настойчивым. Он попросил Олю “проспэлать”, то есть произнести название по буквам. Так обычно просят американцы, когда слышат незнакомое слово.

С покупателем нужно вести себя очень вежливо, поэтому Оля не выкатила надоедливого америкашку на улицу, а вызвала на помощь Мишу и оба в поту, в четыре руки  выдали на бумажке название “Pidarpon”.

Через два дня упрямый господин появился снова.

На сей раз он показал деньги и сказал, что готов уплатить разумную сумму, если Миша специально приготовит для него “пидарпоны”.

Тут пришла  Мишина очередь поломать голову. Сам-то он их и не попробовал. Откуда ему было помнить, какие остатки, в какой пропорции и какого теста он намешал в тот вечер. Но деньги были нужны, и Миша принялся сочинять рецепт проклятых “пидарпонов”.

Что он только не смешивал - ничего похожего не получалось. Несколько дней подряд американец, пробуя, отрицательно мотал головой.

Наконец, после многих попыток, у Миши получилось примерно то, что хотел этот джентльмен. Заплатив деньги, американец унес с собой пакет коржиков и через неделю появился в лавке с большим заказом и с контрактом, в котором он называл себя эксклюзивным распостранителем “пидарпонов”...

Теперь Миша с Олей имеют яхту, виллу и миллионы, сделаные на остатках сладкого теста с научным названием “Pidarpon”.

Если вы посетите американский ресторан на восточном берегу штатов и встретите в меню “Pidarpon” - попробуйте это изобретение кондитера из Одессы. Недавно наши общие друзья одесситы Аннушка и Ян, посетившие Мишину империю, рассказали, что Миша с Олей продолжают благополучно обрастать семейством и живым весом.

Как говорил наш капитан:

- Что не можем - возьмем боем.

 

КОНЦЫ

 

Ну, а мне надо было искать покупателя на водку.

Новые русские повадились ездить в Лос Анджелес группами на курсы по изучению экономики американского бизнеса. Вездесущий Эдик каким-то образом раскопал группу калужан, прибывших на учебу, и взял их в обработку. Таскал по ресторанам. Устраивал обеды в своем богатом замке в Беверли Хиллс.

Я был пассивным участником деловых попоек. Меня Эдик показывал, как местную достопримечательность, вот мол он, наш знаменитый, талантливый поэт-песенник. Ни дать, ни взять - одесский Джамбул.

Приходилось делать красивую мину, брать гитару, петь свои песни, а потом шли уже всякие “Журавли” и “Вернулся я на Родину”, пока не отваливались от стола.

Куда деваться, когда так нужны “концы”, а Калуга непаханный край. Родина Циолковского отставала в бурной перестройке. Военные заводы стали переходить на мирную продукцию, но очень вяло.

Танковый завод пытался перестроиться на сельхозтехнику, завод военной электроники подумывал о выпуске цветных телевизоров, большая фабрика парфюмерии занялась подделкой французских духов. К сожалению, не было ни опыта, ни оборудования, ни металла.

Российские заводы не торопились с поставками. Железные дороги работали по бездорожью. Где остались рельсы - шпалы пошли на дрова. Контейнеры из-за границы разворовывались бандитами в портах и на границах. Везде царила пиратская анархия.

Все, что можно было продать - было продано. Все деньги летели в “офшоры” - в банки на каких-то островах.

Пытались даже распродать музей космонавтики, но тут Кремль показал зубы. Как это так, продать гордость России - космический спутник или костюм Гагарина?

Калужская администрация существовала в долг.

Денег в Калуге не было. Все эти сведения я получил, не отходя от обеденного стола.

Что Эдик пытался оттуда выудить - было известно только ему. А в нем уже бурлили идеи.

Женя (то есть я) должен немедленно поехать в Калугу и на месте выяснить, чего там еще не хватает. На это обследование мне выделили неделю. В случае, если мне удастся что-нибудь обнаружить, я должен найти концы, немедленно сообщить о них Эдику и сидеть в засаде, пока он не прилетит. Доить концы берется он сам (тут я был с ним согласен).

И вот в мой американский паспорт влепили русскую визу, и ... встречай, Родина, заблудшего сына.

В самолете Аэрофлота сразу запахло знакомым и уже давно позабытым водочно-папиросным духом. Курили все не переставая. Я тоже курильщик, но в замкнутом пространстве салона можно было просто задохнуться.

Пассажиры - все русские.Было легко определить тех, кто возвращался домой и тех, кто летит в гости и по делам. Большинство возвращалось. Как только самолет поднялся, стали раскупоривать водку, запахло кислыми огурцами и колбасой.

Я попросил стюардессу чашечку кофе.

-Сейчас я буду разносить питание, потом просите свой кофе.

Да, ничего не изменилось. Еда так и не стала ни обедом, ни ужином. Питание. Отвечать грубостью не хотелось и я закрыл глаза, пытаясь вздремнуть. Не тут-то было. Голоса стали громче. Все старались перекричать рев самолета. Происходил обмен впечатлениями об Америке, о накупленных подарках, о качестве водки с “- а вот попробуй мою”.

В проходе толпились какие-то курящие девицы в одинаковых спортивных костюмах.

Уже перед самой Москвой многие захрапели. Я спать не мог. Интересно было наблюдать, как за окошком вдруг оборвалась картина красивых зеленых, ухоженных европейских полей с чистенькими домиками и показалась серая болотистая местность с полуразрушенными хибарами.

Самолет протрясся сквозь облачность и, пройдя косо над леском, выровнялся над мокрыми крышами ангаров. С грохотом вывалились шасси. Самолет дернуло, двигатели зарычали и, после двух визгливых касаний, покатили по посадочной полосе.

Мы остановились где-то на краю взлетного поля, и все затихло. Никто не поднимался с места. Видно, все были знакомы с процедурой. После долгого молчаливого ожидания подкатила пограничная группа. Просмотрели бумаги и стали выпускать по-одному, проверяя паспорта.

Оркестр не грянул “Гимн Советского Союза”, когда я, после двадцати с лишком лет снова ступил на землю, на которую мне старые большевики запретили возвращаться.

Погода была не для прогулок. Моросил холодный дождик, и выпущенные на свободу, зябко втягивая головы в плечи, топтались, не отходя от самолета. Через полчаса подкатил старый автобус и началась обычная давка у входа. Наконец, кое-как утоптались и поехали.

В холодном предбаннике аэропорта ног не вытирали и скользили по мокрому полу, выстраиваясь в две длинные очереди.

Одна для красных паспортов, другая для остальных.

Я зашел в туалет. Выскочил. Но деваться было некуда и, я зажав нос, вошел снова. Особеность русских туалетов - это глубокая дырка с двумя огромными бетонными подошвами для ног и тем, что в дырку ничего не попадает, а лежит, висит и растекается до самых дверей. Настенные мазки не отличаются тонкостью кисти и красками. Кое-где видны подписи художников типа “Коля”. Очень удобно для снятия отпечатков пальцев. В дальнем углу, за лужами грязный умывальничек со скрученным краном и только выцветшая надпись “Соблюдайте чистоту” говорит о том, что здесь некогда побывала цивилизация.

Все-таки аэропорт-то международный, куда заезжают и немцы и всякие японцы, одним словом, соблюдайте чистоту. Дух отечества.

Пройдя без приключений паспортный контроль я увидел свою фамилию на листочке бумаги, за который держался не особенно трезвый мужчина. Усадили в скрипучую “Волгу” и через пару часов я увидел обрамленную красивыми лесами Калугу.

Поместили меня в чистом номере самой лучшей, некогда обкомовской гостиницы, где меня с большой любовью встретила группа местных комаров. Целовали и в губы, и в глаза. А наутро я подумал, что зеркало в ванной немного перекошено.

Ровно в десять, как и договаривались, подкатила машина и после легкого завтрака с одной бутылкой на троих, меня повезли смотреть достопримечательности города, начиная с музея космонавтики.

Затем заехали в бывший обком партии, ставший Администрацией губернатора. Познакомили меня с градоначальниками и захватив с собой двух самых толстых, поехали обедать в ресторан. Там нас ждал накрытый яствами стол. Подкатили еще несколько важных персон и начался прием заморского гостя.

Господи, как мне это все напомнило наши одесские деловые сходки. Три дня продолжалась пьянка, потом потянулись ходоки. Приносили образцы различных изделий, выпущенных калужскими артелями, от дверных замков до слесарных инструментов. Цен никто толком не знал. Называли цифры “от фонаря”. Объясняли технические особенности изделий, марки стали, простоту устройств.

Я был далек от международных цен, от всей этой техники и от торговых дел, так что просто солидно кивал головой и делал умное лицо. Врать я не научился, поэтому ничего не обещал. Приедет Эдик и разберется сам. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, покупать никто ничего и не собирался.

Не было денег. Через несколько дней и десятка телефонных звонков я понял, что Эдик с приездом не торопится. Моя командировка была одним из его хитрых ходов. Нужно было показать заинтересованность и привлечь внимание, вот и вся цель моей поездки. Зная мое положение, Эдик поступал некрасиво и неэтично, но таких слов в его лексиконе не было.

Несколько раз я звонил в Одессу своим двоюродным сестричкам, но поехать не смог. Эдик все грозился прилететь, так что ехать на один день в Одессу было глупо.

Калуга мне понравилась своими старинными церквами, монастырями и особенно потрясающими мачтовыми лесами возле парусного завода.

Здесь Пушкин нашел свою Наталью Гончарову. Некоторые части города выглядели как лубочные картинки и совсем не к месту среди них вдруг прорастали однотонные серые бетонные громадины каких-то спортивных комплексов и будущих торговых центров.

Зато за городом была монастырская тишь и благодать. Голубые озера, окруженные дачками, поражали прозрачностью воды.

Не зря здесь, в свое время творили Толстой, Достоевский, Герцен. Показали мне и гордость Калуги - маленький домик в котором жил Циолковский.

Тут был “дан приказ ему на Запад” и я улетел в Лос Анджелес, увозя полную сумку замков, плоскогубцев, биноклей и других изделий и образцов.

Как говорил наш капитан:

- Родину изменять нельзя.

 

РОМАНС

 

Откуда-то ветерок принес знакомый запах детства.

Помню, где-то в середине сороковых годов, мы-дети играли в прятки на даче Большого Фонтана. Так случилось, что я, с развитой не по годам девочкой Эллой (запомнил имя), приехавшей к соседям на день, спрятались за дверью сарайчика. Я стоял, зажатый между Эллой и стеной так, что чувствовал всю ее через тонкое платьице.

Какой-то сладкий ток пронзил мое тело... Это чувство нельзя описать никакими словами и красками. Я боялся пошевелиться, чтобы она не отодвинулась, почувствовав напряжение моей плоти. Мне было и сладко, и стыдно.

Мы простояли так молча долгое время и, хотя игра закончилась, а дети давно разбежались по домам, Элла делала вид, что выглядывает из-за двери наклоняясь и прижимаясь ко мне все теснее. От нее исходил особый пряный аромат, который сводил с ума.

Я стоял по стойке смирно, вдыхая запах ее волос и задыхаясь от неожиданного прилива чего-то неизведанного. Наконец Элла отодвинулась, нервно дыша, и вышла. Больше я ее не видел. Позже я понял, что в такое состояние привел меня запах женского тела. С тех пор этот особый аромат преследует меня везде и определяет мое чувство к женщине. Скорее всего,  это мешало мне найти новую подругу. После Оли любой запах был чужым. Особено раздражало амбре коктейля  дорогих духов с запахом тела. Уметь подбирать духи – большое искусство.

В ресторане “Черное море” Эдик устроил праздничный обед в честь моего благополучного возвращения. В разгаре гулянки на эстраду поднялась симпатичная полубрюнетка и по просьбе публики исполнила какой-то романс. Мне тут же нашептали, что это Майя Розова.

Переехала из Нью Йорка после смерти мужа. Пела в оркестре Лундстрема, затем в ньюйоркских ресторанах. Одиночка. С двумя пацанами. Одесситка. Я не помнил ее по Лундстрему и не слушал в Нью Йорке, но она мне понравилсь.

Подталкиваемый водкой, я подсел к ее столу и представился. Песню мою “Пахнет морем” она знала и была рада познакомиться с автором. Мы разговорились. Я блистал остроумием.В этот вечер мы расстались с тем, что встретимся обязательно.

Месяц я был занят поисками товара, контрактами. Тонкий ручеек денег, еще более утончившись, проходя через фильтры Эдика с партнерами и прихлебателями, позволял мне худо-бедно существовать. Надежды разбогатеть быстро таяли вместе со сбережениями, отложенными еще с Олей на черный день. Настроение было хуже пакостного.

Между мной и Майей начал завязываться серьезный роман.

Обычно, встретив интересную женщину, я быстро воспламеняюсь и, узнав поближе, так же быстро остываю. К Майе у меня не возникло никакой моментальной страсти, может потому, что мозги были заняты черными мыслями о своем туманном будущем.

Майя старалась растормошить меня, как могла. Она пела, играла на гитаре и ионике, придумывала вкусные обеды. Ей нравились мои песни, и она помогала найти более грамотные музыкальные фразы и ритмы.

В конце концов мне стало ее не хватать, и я попросил ее переехать ко мне с сыновьями.  Она согласилась с одним условием, что мы поженимся, чтобы ее родители, с которыми она меня познакомила, были спокойны.

Мы смотались в Лас Вегас. Расписались.Она собрала пожитки и переехала ко мне с сыновьями.  У нас опять стали собираться друзья. Пустой дом ожил. Появился талантливый джазовый музыкант-аранжировщик Костя Швуим.

Мы занялись фонограмами и концертами. Затем записали в профессиональной студии кассету моих песен в моем и Майином исполнении.

Музыкальная фонограмма, наигранная Костей получилась хорошо, но наше с Майей исполнение было сплошной лажей.

Ей не нужно было исполнять мои песни. Я писал их, наигрывая на гитарке, но смысл песни терялся за, пусть даже красивой, оркестровкой и в руладах Майиного голоса.

Все мои песни, кроме, разве, одесских, были бардовскими и не нуждались в оркестровках. Костя это хорошо понимал, но с Майей не спорил и вел себя предательски. Когда я влезал со своими замечаниями оба набрасывались на меня, и я уползал в угол. Может я многого недопонимал в музыке, но чувствовал ее. Впрочем спорить с профессионалами было бесполезно.

Когда я показал кассету в Москве и в Калуге, к ней отнеслись довольно прохладно. Мне посоветовали переделать многие фонограммы под свой голос.

Одну песню я написал в Москве. Записал на Шаболовке с ансамблем “Рапсодия” и продал для какого-то фильма. Там же на Шаболовке была моя авторская передача. На этом все и закончилось.

Наши с Майей отношения стали портиться. Мы ссорились почти по каждому пустяку. Ее темперамент превалировал над здравым смыслом. Вдруг ей показалось, что она может писать стихи и песни. Получалась белиберда, которую она заставляла меня прослушивать и давать оценку.

Стоит ли заглядывать в историю, чтоб определить сколько женщин в (процентном отношении) было среди великих композиторов, художников, писателей, поэтов, ученых... Да что тут перечислять?

Моя критика не воспринималась. Начинались скандалы и слезы. В свидетели призывались друзья, которые, естественно, не хотели обижать ее.

Прав был царь Соломон, когда сказал, что даже самая красивая женщина не может дать больше, чем она имеет.

Женщине в жизни отведено особое место, и, в первую очередь, она должна уметь быть женщиной.

Однажды, глядя на призванного в судьи Костю, сидевшего со скучающим лицом, я не выдержал и написал:

       “Она еще хотела свету

       Свои таланты показать.

       Он знал, что песенка уж спета,

       Но кто осмелиться об этом

       Ей правду высказать в глаза.”

В конце концов Майя решила разорвать наши отношения, собрала вещи и переехала в другую квартиру.

После того, как мы расстались, я много раз прослушивал нашу кассету и не понимал, где были мои уши, когда Майя с Костей внушали мне, что это здорово.

С Майей мне было нелегко. Будет ли легче без нее?

Ну что ж. Еще один крутой поворот в моей жизни. Я опять остался один. Единственным утешением была моя музыка. С нею я никогда не расставался. С первых дней в Америке я стал покупать пластинки на дешевых распродажах, на рынках, в магазинах.

Я одинаково люблю джаз, популяр и классику, и у меня в коллекции собралось около пяти тысяч дисков. Я записывал на магнитофон только то, что мне очень нравилось.

Из десяти приобретенных пластинок я мог записать одну-две мелодии, остальное складывалось в ящики.

Думаю, что в Одессе я мог бы заработать большие деньги, а здесь это лежало мертвым грузом. Продавать пластинки мне не хотелось и я оказался прав. Когда появились лазерные минидиски, а магнитофоны ушли в прошлое, я заново переписал всю свою коллекцию.

Музыка спасала меня от депрессии. В моей коллекции были редчайшие исполнения и в этом было мое богатство.

Впрочем, понятие богатства - относительно.

Помню, в Тель Авиве в кафе на Аленби я услышал русскую речь.

За соседним столиком сидела пара, мужчина и женщина. Мы разговорились. Они оказались туристами из Австралии.

Я рассказал, что в Израиле недавно, пока ищу работу и спросил, как им там живется, в Австралии. Женщина глянула на меня, подумала и сказала,

-Плохо.

-Как плохо?

-Да так. У нашего соседа ранчо и три яхты, а у нас только коттедж и одна яхта. А Вы с чем сравниваете?

Мне не нужно было объяснять, что я задал дурацкий вопрос, но ответ я запомнил навсегда. Беда в том, что человеку трудно научиться сравнивать свое положение с тем, что хуже.         Как говорил наш капитан:

- Богатство ищи в своих штанах.

 

МОЙ КАЛЕЙДОСКОП

 

Каждому при рождении судьба уготавливает подарок.

Дальнозорким - очки, близоруким - бинокль, а мне достался калейдоскоп.

Калейдоскоп - это такая игрушка, в которой при каждом повороте меняется картинка от красивой цветной - до темной и мрачной.

И так бесконечно. Сколько будет поворотов, столько новых неожиданных картин. Хорошо, если это игрушка, а когда такое вытворяет жизнь?

И тогда красивый орнамент одним движением вдруг превращается в горстку цветных осколков-воспоминаний. Сколько разных характеров мне удалось увидеть в своем калейдоскопе.

Сколько хороших людей я больше никогда не встречу. Многие остались где-то за поворотами жизни в других городах, в других странах, на других материках. Многих я проводил в последний путь и иногда навещаю, а многие лежат где-то за морями. Сколько хороших людей помогли мне в тяжелые минуты и сколько тех, кого я считал близкими, предали меня.

Начав писать эту книгу, я не предполагал, какой это труд упомянуть всех, кто играл и играет роль в моей жизни и в моей судьбе.

О них можно рассказывать бесконечно.

К сожалению многих уже нет.

Оглядываясь назад, как мне не упомянуть, скажем остроумного одессита Сеню Геллера, которого любили все. Однажды Сеня на одном из наших юмористических вечеров предложил учредить Одесское Правительство в изгнании, предводителем которого он назначил Яшу Фурмана.

Меня он сначала хотел сделать главным рабаем, но так как у меня была жена шикса, или гойка (был спор на эту тему), он назначил Милю Курлянда, который мог выпить в субботу больше, чем в остальные дни. Как забыть Фиму Забокритского, который помнил все на свете, и с кем я восстанавливал забытые всеми слова старых одесских песен.

Некоторые из тех, с кем пересеклись жизненные дороги уже знакомы читателю, но были еще такие, как Исаак Динец - директор русского радио в Лос Анджелесе. Наш “пахан”, как мы его называли. О нем можно написать отдельную книгу.

Исаак родился во Львове, но детство провел в Одессе и очень любил этот город. Он имел два высших образования. Был врачом и журналистом.  Это был умнейший, остроумнейший, язвительнейший человек. Он любил блатные и цыганские песни. Знал все песни об Одессе, включая мои. Сам он писал об Одессе так:

       “Я Одессу люблю без кокетства,

       Без дешевой босяцкой бравады.

       Здесь когда-то прошло мое детство

       В мире сказочном Шехерезады.”

Он мог цитировать Достоевского, читать наизусть Пушкина, Есенина. Если кто чего не знал, звонили Динецу. Исаак, как ходячая энциклопедия, помнил события, имена, даты и, признаюсь, мне очень льстило, что он писал обо мне заметки, статьи, интервьюировал меня на радио. Один раз на моем пятидесятилетии он даже сочинил и спел песню обо мне. Вообще, он никогда на публике не пел.

Мне он часто говорил,

-Неужели ты, Женька, не поедешь в Одессу? Ты должен стать одесским национальным героем за такую песню.

Ну что ж. В Одессу, так в Одессу.

Я очень хотел побывать в Одессе, которая жила почти в каждом моем сне.

Познакомившись с очень предприимчивым калужанином Юрой Лозовским, я приехал на несколько дней по своим делам в Калугу, с тем что смотаюсь в Одессу хоть на три-четыре дня и вернусь обратно, так как улетал я в Штаты из Москвы..

Честно говоря, Калуга мне нравилась. Нравилась и публика с которой я познакомился в предыдущий приезд. Пару раз собирались у главного инженера завода электроники Игоря Скачкова. Просто пообщаться за бутылкой.

Было интересно поговорить с русскими интеллигентами после стольких лет за границей. Разговоры начинались с распросов о жизни в Штатах.

Приходилось рассказывать что почем. Что в Америке не все так сладко, как они себе представляют, что цены на жилье отнимают больше половины зарплаты, а если учесть машину, страховки, медицину и обучение детей, то от зарплаты остается пшик.

Потом разговоры соскальзывали на политические темы и, в зависимости от количества выпитого, на еврейский вопрос.

Естественно, кругом были виноваты евреи.

Купили всю Америку, а в России наворотили революцию всякие Троцкие, Бухарины, Кагановичи во главе с Лениным, тоже с примесью еврейской крови.

-А куда смотрели русские? Ослепли?

-Русский народ доверчивый.

-Кому же доверяли, татаро-монголам, фашистам или коммунистам?

-Да, но те ушли, а евреи остались.

-За минусом заживо спаленных шести миллионов детей, стариков и женщин.

-А почему Америка помогает Израилю, а не палестинцам?

-А где еще есть дружественная Америке страна, на которую можно положиться? Палестина это земля, а не национальность. Так же как Европа или Африка. В Палестине жили и евреи и арабы, а понятие “палестинцы” - такое же, как и европейцы. Нет палестинской нации.

- А кому помогают так называемые “новые русские”? Неужели России? Куда утекают сейчас русские миллионы?...

Я отбивался, как на фронте.

Кончалось все тостами за мир и дружбу, и я брал в руки принесенную кем-то гитару.

Как говорил наш капитан:

- Каждый видит своими глазами.

 

КОНЦЕРТ БЕЗ ЗАКУСКИ

 

В последний день помощник Лозовского Геннадий - в прошлом майор советской армии – попросил меня провести вечерок с ребятами “афганцами”, которые очень хотели меня послушать.

В Калуге расселили несколько десятков семей из тех, кто воевал в Афганистане. Отказываться я не стал, и мы поехали.

Гена предупредил, что платить мне за концерт эти люди не в состоянии. В маленькую квартирку четырехэтажного дома за Малинниками набилось около двух десятков суровых молодых людей. Женщины с детьми толпились на кухне, так как в комнате просто не было места. На столе стояли три бутылки водки, две коробочки шпротов, банка огурцов и пара буханок хлеба. Чуть позже из кухни внесли сковородку с жаренной картофельной шелухой.

Как объяснил мне извиняющимся тоном Гена, саму картошку отдали детям. Так жила эта молодежь, рисковавшая жизнью на чужой Афганской земле. Во имя чего? Постоянной работы не было. Подрабатывали на стройках, которых становилось все меньше.

Мне не позволили дать денег на еду, да и все было уже закрыто. И я отработал концерт, аккомпанируя себе на потертой треснутой гитарке.

Я никогда не забуду, как жадно и взволнованно эти люди воспринимали каждую мою песню. Как смеялись, когда я читал поэму о вождях и о вони в Кремле и как плакали, слушая “Старый сад” и “Ночные грезы”. Это был мой единственный концерт, где я получил полное удовлетворение от реакции слушателей, простых русских ребят, повидавших оскал смерти. Еще долго мне будут сниться их заплаканные глаза в накуренной комнате.

Я не знал, что ребята спрятали под столом микрофон и записывали на кассету мое выступление. Черз пару лет Лозовский приехал в Лос Анджелес и рассказал мне, что моя кассета продается в киосках Калуги даже с моей фотографией на обложке.

Расстались мы заполночь. Меня просили петь и читать еще и еще, но на следущее утро я уезжал в Одессу.

Геннадий отвез меня на вокзал. Туда же принесли билет, купленный для меня секретарем Лозовского.

Подошел поезд Москва-Одесса, останавливающийся в Калуге всего на четыре минуты. Пока я добежал до нужного вагона раздался звонок. Проводник долго рассматривал мой американский паспорт и билет и сказал,

-А где твой билет? Тут стоит другая фамилия.

Я глянул и похолодел. Этот дурак-секретарь взял билет на имя Лозовского. Все мои многолетние мечты в одну секунду были разбиты одним идиотом.

Я начал объяснять проводнику, что произошла ошибка, что я его отблагодарю, но он отрезал:

-Не сажаю, и все. Пусть начальник поезда сам скажет.

Я попросил позвать начальника поезда.

Проводник закричал,

-Толя!

Благо, Толя оказался в том же вагоне. Из приподнятого окошка высунулась красная заспанная морда начальника,

-Чего?

-А тут вот американец с чужим билетом.

-Так чего там? Не сажай. Свисти-поехали.

Не знаю из каких моих извилин выскочило это, но я жестко сказал:

-Тебя как зовут? Толя? Восьмой вагон? Меня должны в Одессе встретить люди. Я им сейчас позвоню, чтоб встретили тебя.

Красная морда побледнела и покрылась потом.

-Да я чего? Билет ошибочный. Ну ладно, Витя, давай сади его. Пусть доплатит за ошибку.

Витя подхватил мой чемодан, и я вскочил на подножку уже на ходу.

Эх, Одесса! Ты не выветриваешься никакими ветрами.

Как говорил наш капитан:

- Все, что в мозге - закладено природой.

 

СНОВА ТУДА...

 

В былые времена я очень любил спать в поезде. Ничего так не убаюкивает, как стук колес, проплывающие звонки шлагбаумов, пролетающие встречные поезда и какой-то особый запах железнодорожных вагонов.

Я так скучал по всему этому, что однажды совершил путешествие на поезде из Лос Анджелеса в Нью Йорк и был страшно разочарован. Все было не так. Хотелось экзотики, а встретил комфорт.

Вагоны пахли неправильно, колеса почти не стучали, паровозного дыма не было и в помине. Уснуть я не смог. По утрам вместо привычного кипяточка приглашали к завтраку с яичницей и кренделями. На остановках ничего не продавали. Четыре дня из шести за окном была пустыня. Короче, было чисто, вежливо и скучно до тошноты. Американский поезд оказался мне не по душе.

В поезде Москва-Одесса, громко названным каким-то юмористом “Белая акация”, было грязно, воняло уборной, чесноком, табачным дымом, в общем пахло чем угодно, только не акацией.

Я вручил проводнику Вите двадцать долларов. Он расшаркался, побежал принести чаю с тремя кусочками сахара. Постелил постель и сказав, что больше в купе не впустит никого, пожелал спокойной ночи.

На влажноватом матрасе с порваной простыней и свалявшейся жесткой подушечкой я отрубился в одну минуту.

Мне приснилась послевоенная Одесса.

Вот я наблюдаю, как с раннего утра у стенки дома около еще закрытого пивного ларька усаживается человек в грязной морской шинели. Поджимает под себя левую ногу, а правую (босую и грязную) выставляет напоказ. Когда откроют ларек и появятся люди, он наденет черные очки и начнет причитать:

-Не проходите мимо бездомного калеки. Война отняла все. Два глаза потерял под Сталинградом, ногу под Севастополем. Подайте копейку, не проходите мимо...

Правда, к середине дня, набравшись до синевы на собранную милостыню, он начинал заговариваться:

-Помогите герою войны. Два глаза потерял под Сталинградом, два под Севастополем...

А вот в переполненный троллейбус на Дерибасовской входит Жора. Говорили, что он сын профессора и сошел с ума. Но Жора был просто карманником. У него были свои присказки:

-Дорогие братья и сестры. Братишки и сестрички! Кто на сколько может - пройдите, пожалуйста, вперед и не забудьте помочь брату одесситу. Мама сказала сойти у вокзала, дадите мало - сойду на Чкалова.

Так с веселыми присказками он протирался через весь троллейбус, унося плохо спрятанные кошельки, часы и прочее...

На Новом базаре Моня, сидя в инвалидной коляске, продавал “ваньки-встаньки”. Он орал на весь базар:

-Ванька-встанька, Монька-аккробат! Шатается, болтается, в прописке не нуждается! Девочка захочет - Ванька сразу вскочит. За три рубля всегда стоит на радость детства и материнства!...

На углу Пушкинской и Базарной на боковой стенке ларька “Воды-соки” кто-то написал:

“Если хочешь сил моральных и физических сберечь,

Пейте соков натуральных - укрепляет грудь и плечь...”

Разбудили меня на границе Украины в Хуторе Велико- Михайловском. Проверили паспорт и визу, и я снова заснул...

Мне приснился наш двор. Дворник дядя Степан, накирявшись в дупель, садился на скамеечку и рассказывал нам, детям, один и тот же стишок:

                   “Вишол месац ис тумана.

                   Винял ножик ис кармана.

                   Будем резать, будем класть,

                   Тех, кто деньги не отдасть.”

Чего только не приснится под стук колес...

Утром, когда я направился в туалет, Витя забежал вперед и тряпкой протер унитаз и зеркало. Все, что было на унитазе, размазалось по зеркалу, но мне было не до этого. За окном мелькали пригороды Одессы. Вот показалась Раздельная.

Сердце не давало рукам спокойно натянуть штаны. Вагон бросало из стороны в сторону. Пробегая мимо близких к дороге построек и заборов поезд как бы увеличивал скорость. Но вот здания расступились. Паровоз загудел и стал сбавлять ход. Подплыл перрон. Одесса!!! А вот и мои двоюродные сестрички. Постарели, конечно, да и я ведь уже не тот. Спасибо зеркалам. Я не замечал, как изменяюсь, но по глазам сестер понял.

Сначала я не узнавал улиц. Одесса показалась в два раза меньше, чем я себе рисовал в памяти. После длинного обеда с разговорами я вышел на Екатерининскую и пошел к бульвару. Тут ничего не изменилось.

Бульвар был почти пуст. Небо затянуто тучами. Я присел на скамейку, где отдыхал пожилой человек. Он долго рассматривал меня. Я заговорил. Сначала о погоде, потом о том, сколько лет я не видел Черного моря. Он молчал.

Я вспомнил, как на Пушкинской возле винного подвальчика всегда сидел старичок со стаканом вина. По утрам жена выводила его, сажала на скамеечку, давала в руки стакан вина и сказав: -“Сиди тут на экскурсии”, - убегала по своим делам. И он сидел целыми днями на “экскурсии”. Может и этот сидел на экскурсии. Выпитая за обедом водка сделала меня не в меру разговорчивым.

Он с открытым ртом слушал мою похвальбу, дескать, это я написал лучшую песню об Одессе. Тут подбежала девчушка, наблюдавшая за моей жестикуляцией, взяла человека за руку, потянула за собой и повернувшись ко мне сказала:

-Чего пристал? Мой дедушка глухонемой.

Отойдя на безопасное расстояние, она оглянулась и крикнула:

-Ворюга!

Наверно перепутала с “ханыгой”. Интересно, сколько же я выпил?

Я вспомнил анекдот о том, как в ресторан зашли трое, сели и начали жестами что-то показывать официанту. Тот не понял.  Позвал главного.

Главный объяснил, что они глухонемые и просят водки и закуску. Потом они подозвали официанта и показали на бутылку. Он понял и принес вторую. Вдруг официант увидел, что они все сидят с запрокинутыми головами и открытыми ртами. Он испугался. Позвал главного, а тот говорит,

-Что тут не ясно?. Они напились и поют.

Может и этот пел “Пахнет морем”, а я не понял?

Одно дошло до меня четко. Я опять был в Одессе.

О моем приезде сестры успели сообщить Саше Федоренко - ведущему седьмого канала одесского телевидения, который начинал свои передачи моей песней в исполнении Шуфутинского. Саша хотел приехать со своим оператором на вокзал, но что-то ему помешало. Он позвонил, извинился и попросил меня придти завтра прямо на студию.

Четыре дня пролетели, как во сне. Интервью, встречи, знакомства, приглашения на двухсотлетие Одессы, и снова поезд.

Калуга-Москва-Лос Анджелес.

И стало пусто на душе. Одесса была, но не моя.

Никак не мог понять чего мне не хватало. А может я перестал быть одесситом?

Но Одесса - это не просто место, где родился.

Одесса - это корни из которых выросли одесситы.

Я долго не решался, но все таки пошел посмотреть дом, в котором я прожил тридцать лет.

Наша улица Ремесленная-Тарло-Осипова (в Одессе почти все улицы имеют два-три названия) была заасфальтирована. По ней ходил троллейбус.

Тихая, тенистая улочка с булыжной мостовой превратилась в магистраль. Дом постарел. Еще больше облез. Остатки масляной росписи подъезда закрасили какой-то серо-бурой краской.

Во дворе не стало скамеечки, на которой баба Груня рассказывала соседке про мою Олю:

-Или, я ее не знаю! Такая...русская. В сиреневом платье. Когда он ее взял, она была уже хорошо-о-о беременная.

Как говорил наш капитан:

- Прошлое остается сзади.

 

ОХ, ОДЕССА

 

Все стало чужим. Ничего не будило чувств, не воскрешало память.

Что со мной произошло за время эмиграции?

То ли отвык от хорошего, то ли привык к лучшему.

Я бродил из угла в угол моей памяти, стараясь найти, что же это я упустил в Одессе.

Как-то, в конце восьмидесятых, на праздновании одного из моих дней рождения в Лос Анджелесе  мой гость, журналист Володя Надеин - корреспондент газеты “Известия”, сказал, что в недалеком будущем Россия превратится в отсталую капиталистическую страну.

Может быть, это засело в моей памяти, когда я смотрел на яркие уличные зонтики с надписью “Marlboro” и “Coka Cola”, которые никак не вписывались в “уголок старой Одессы” в конце улицы Гоголя и не украшали аллею Аркадии.

Выступая по приезде в Лос Анджелесе с “отчетным” концертом в доме моих друзей Люды и Фреда Бесс, где обычно собираются одесситы и к ним примкнувшие, я всячески старался украсить одесские картинки, но звучал как-то неестественно.

В небольшой зал шикарного дома Бессов, которых я знал еще со школьных времен, приглашались все местные и залетные знаменитости и на таких концертах закрытого типа я позволял себе разные вольности, включая стихи и песни с матом, которые меня просили исполнить.

В тот вечер я вел себя сдержано. Даже милейшая Людка, которой я никогда не мог отказать, не смогла меня растормошить.

Я решил поехать на двухсотлетие с тем, чтоб глянуть на Одессу еще разок и разобраться в своих чувствах.

По словам Паустовского, для того чтобы любить места своей юности не нужно к ним больше возвращаться. Может, в этом была моя ошибка.

Когда утихли шумные гуляния, выступления, всякие теле- и газетные интервью, после личного приема у мэра города Гурвица с вручением диплома Почетного гостя Одессы, торжественного бала у Жванецкого с приемом в члены Всемирного Общества Одесситов, я понял, почему Одесса изменилась.

“Средь шумного бала, случайно” меня осенило.

Больше не видно одесских лиц, а с ними пропал весь одесский лоск.

Те же дома, те же улицы, так же пахнущий Привоз, такие же вкусные пирожки с горохом и кровяная колбаса, по которой я столько времени так скучал, но...

Нет, я не перестал быть одесситом. Это неизлечимо.

Но Одессу наводнили иногородние, пришедшие на смену уехавшим коренным одесситам. Возле ресторанов и магазинов крутятся крутые бритоголовые бугаи.

Самое недорогое средство украшающее лицо -  улыбка, а улыбок я не видел ни на улицах, ни на эстраде, ни в магазинах. Исчезла характерная одесская речь, а с ней и юмор.

Куда подевалась одесская морячка в юбочке по “ватерлинию”, с длинными ногами “от коренных”? Где бабушки, на ходу запихивающие в розовощеких карапузов манную кашу, причитая при этом:

-Кушай уже, кому говорю? Не пей мою кровь. Кушай!

Растаяла размахивающая руками, орущая толпа болельщиков “Черноморца”, где обсуждались не игра и не команда, а тезисы главного болельщика Гроссмана. Говорили, что если Гроссман уедет, то его будут провожать все три игрока “Черноморца”.- Почему три? -А кто еще играет?…  Я вспомнил слова нашего школьного учителя математики Якова Абрамовича: -“Начинаем контрольную. Все шпаргалки спрятать. Пользоваться только мозгами, если есть. И никаких “писять”!”

Действительно, для меня это была очередная контрольная без шпаргалок из прошлого. Какое-то странное чувство. Я, вроде, хожу по своей Одессе, но она чужая. Скорее всего это можно сравнить с состоянием птички в клетке, которую взяли в самолет. Она тоже летит...

Единственный маленький островок, где теплится одесская жизнь - Всемирный Клуб одесситов - кое-как цепляется за прошлое. Там собираются настоящие коренные одесситы, чтобы хотя бы почувствовать дух прежней Одессы, пообщаться на родном языке.

Честь им и хвала. Я много раз наблюдал, как из корней погибшего растения вдруг появляется маленький зеленый росток. За ним еще росток и оживает растение, становясь еще сильней и краше прежнего.

Главное - чтобы жили одесские корни. Их уничтожить невозможно... Ну а мне пора возвращаться в Америку. Домой.

Как говорил наш капитан:

- Завтра будет утром.

 

Одесса - Вена - Тель Авив - Герцлия -

Тегеран - Бандар Бушер - Франкфурт -

Мюнхен - Нью Йорк - Лос Анджелес,

1972-2002